- В Запределье текут черные воды da'len, - говорила Дашанна, расталкивая в ступке сухие листья рассветного лотоса в летучий белый порошок. Работа спорилась в ее смуглых, тонких руках, все она делала завораживающе умело и быстро, - Враг ступил в них, и с тех пор они несут гибель. Не коснись их, иначе потеряешься во сне, забудешь кто ты и как вернуться туда, откуда пришла.

Эллана перешагнула за шестую весну, но в это лето совершенно не кажется старше или выше. Только в глазах ее необычайные для ребенка этих лет серьезность и внимание. Она слушает чутко, не перебивая, снимая с венчика волчьей погибели съежившиеся сухие ягоды. Она теперь Sael, а значит, должна внимать каждому слову Хранительницы.

А голос Дашанны, спокойный и тихий, льется в унисон с ручьем, что журчит почти у самых ног, роняя в прозрачный утренний воздух искристые капли. Земля теплых, северных марчанских троп пахнет лиловым вереском и последней в году земляникой.
- Когда-то давно Фалон'Дин в обличье белой совы вел за собой души тех, кто ушел, но сейчас тропы там заросли, по ним ходят кошмары - не отличить тех, что безопасны. Бойся теней, и почерневшей земли - там, где ступала лапа Врага, на землях Запределья остались раны, которые не могут зажить.

- Но что если он поймает меня, Amelan?

- Ступай тихо-тихо, будто ласка, и осторожно, минуя любой тени, - Дашанна улыбается, и ее желтые, как у кошки, глаза, кажутся еще ярче, - И никогда не оборачивайся. Тогда Ужасный Волк не поймает твоего следа.

Если бы только все было так просто.

***

Лавеллан пришла в себя этим утром, так полновесно, будто кто-то выдернул ее из забытья. Ее колотило ознобом и болью. А еще паникой. Казалось, что она не может найти у себя ни рук, ни ног. Они должны были оставаться тут, на месте, но она не чувствовала их, только пыталась перевернуться, дернуться, и с оборвавшимся сердцем понимала, что одной все-таки нет.
Она притворялась что все еще спит, когда чьи-то руки клали ей на лоб холодный компресс или меняли повязку на том, что осталось от левой руки. Притворялась, потому что хотела спать дальше и не видеть снов, и пыталась снова провалиться вникуда. Притворялась, пока не поняла, что случившееся произошло не самом деле.

А дальше был только собственный приглушенный подушкой плач, до тех пор, пока слез совсем не осталось и тиканье настольных часов, которые она сбила на пол в бессильном отчаянии пытаясь уничтожить все, что попадалось под руку.
От подушек осталась груда перьев, на уцелевшей руке - ни одного целого ногтя и кровоточащие ссадины на костяшках. Запах удушливой гари от от почерневших портьер и гобеленов забивался в ноздри. Она подожгла их случайно, почти бессознательно.

Апатия пришла вместе с закатом. После этого она смотрела в стену и тупо думала, что пока не шевелится - не будет чувствовать ничего, как не чувствуют те, кто идет по тропам Запределья в последний раз, уповая на то, что найдут дорогу без проводника.

Она велела никого не пускать. Еще не время.

Конечно же, они скажут, что сделают все возможное. Не осознавая в полной мере, что те несколько лет, что им отведено - его подарок, которому, здесь и сейчас, Лавеллан предпочла бы смерть там, на Перекрестках. Но они скажут, что это время - шанс. Ведь они верят в нее.
Верят.
Пустое.

Кто говорил за дверью? Сколько часов назад? Кассандра?
Может быть. Она совсем не помнила.
Тот день был всего лишь дурным сном.

Остекленевшие глаза приобрели осмысленность не сразу - такой взгляд бывает у усмиренного, потухший и мертвый, как у рыбы. Эллана непонимающе моргнула, поймав в фокус знакомую шляпу, чуть дернула уголком рта, опустив глаза на свою руку в чужой.
Не зря Коул нашел параллели. В ту ночь она чувствовала себя почти так же.

- Я знаю. Только это впервые не приносит утешения. Прости.

В горле пересохло и сильно першило - остатки разбитого кувшина, уже второго, засыпали пол у стены. Она швырнула его в стену, судорожно наглотавшись воды, сразу после того, как ушла служанка.

- Мне жаль, что... - она начала сипло, почти неразборчиво - пришлось пару раз кашлянуть, чтобы выровнять голос, - Ты не мог сказать раньше, правда? Ты знал, кто он на самом деле, но он не позволял тебе говорить?

Она вспомнила как перепугалась, когда Коул вдруг заговорил словами Соласа, его хорошо узнаваемой интонацией... кажется, спустя пару дней после победы над Корифеем. Теперь это приобрело новые оттенки смысла - он извинился перед Коулом, заставил его самого... забыть? Точно так же, как Коул заставлял забыть тех, кому помог.
По какой-то пока плохо осознаваемой причине именно эти слова прочно, как погнутый гвоздь, засели в голове.
Наверное, потому, что марш-бросок по Перекресткам и все услышанное там неважно отложились в памяти, особенно к концу, когда боль в руке стала так сильна, что Лавеллан оставалась в сознании только потому, что залилась настойками из эмбриума по самое горло. Над теми же словами, услышанными вечером на чердаке "Приюта Вестницы" она не переставая размышляла почти два года.
Как будто кусочек мозаики стал на свое место.

- Это хуже, чем ничего не знать.

Хотя бы потому, что тогда Коул все это время знал, что за яму с острыми кольями она для себя вырыла, и куда, не глядя прыгала, невзирая на все предупреждения Соласа. Знал, но не мог предупредить сам.
Смотри теперь за этой безвкусной трагедией и кусай локти, навеки Sael Лавеллан. Бей себя по щекам. Это то единственное в твоей судьбе, что ты выбрала сама. И самая большая из ошибок.

В моменты, когда она казалась окончательно сломанной, разум сужался до странной, примитивной, почти возведенной в одни инстинкты простоты.
Проблески сознания, практически без рациональности, без осознания причин и следствий нашептывали: нужно ждать.

Если тонешь там, где неглубоко, проще будет всплыть, если коснешься дна. Это сбережет силы, а затем будет достаточно лишь опереться о твердь ногами покрепче, и оттолкнуться, чтобы оказаться вновь на поверхности.

- Нельзя, - говорит она просто и мягко.
С Коулом всегда просто. Он поймет, даже если не суметь объяснить как следует.
Несмотря на то, что Лавеллан теперь не может верить в собственную силу, и прекрасно понимает, что перед лицом грядущего может стать лишь песчинкой, которую сметет, не заметив, буря, несмотря на очевидную бесполезность дальнейшей борьбы, и то, как потянулось уставшее от боли "я" к одной только мысли о том, что можно ничего не помнить и не чувствовать, она говорит это даже не задумываясь.
Сдаться - значит предать. Всех, начиная с себя и заканчивая миром, который Солас собирается положить на плаху. И им самим - тоже.
Желание забыть - сродни мысли о том, чтобы наложить на себя руки. Так же комком становится в горле.

- Если я забуду, то ему некому будет помочь. Ему, и всем, кого он может погубить.

Вестница помнит голос - непривычно холодный и монотонный. Помнит нотки обреченности - и почти прямо высказанное понимание совершаемой ошибки. Помнит надпись на надгробии в Тени, и знает, что может значить ступить на din'anshiral. По этому пути идут с готовностью принять смерть.

Наверное, она всегда это видела - то, что не могли видеть другие, и именно поэтому полюбила. Видела его одиноким, заблудившимся в тумане, из которого он не мог найти выхода и не хотел искать, терзаемым внутренним противоречием, и, одновременно, все для себя решившим. Сама того не осознавая, пыталась вывести на свет, но в итоге рухнула в темноту сама. Потому что не представляла насколько необъятно и глубоко его одиночество. Насколько он на самом деле далеко, и как сильно заплутал.

Она тянет руку - здоровую, целую - касается груди духа под старой рубахой. Там, где должно было бы биться сердце, если бы перед ней был живой человек. Каково ему сейчас - чувствовать столько веса на своих плечах, и раздираться на части от боли, которую должен - ибо такова его природа - но не способен исправить?
Отгородить его - большее, что Лавеллан может сейчас сделать.

- Тебе нужно оставить нас. И меня, и его. Пока не станет легче.

А станет ли?
У нее нет ни Сферы, которой она заперла в Тени Корифея, ни Якоря. Однорукая калека, которую милосерднее было бы оставить на расправу своей доле и Якорю там, на Перекрестках.
Она даже не сделала ничего самостоятельно. Советники, управляющие Инквизицией, чужая воля, бессменно влияющая на ее решения, а сама Вестница - всего лишь кукла в чужих руках, да картинка, которую складывает цветной витраж в главной зале Скайхолда, подарок от маркиза Серо. Что она теперь может сделать?

Прошли всего сутки, но Лавеллан страшно как никогда. Страшно, что тонет она в черной воде, где не просто не видно дна.
На этот раз его может не быть совсем.

Лавеллан выдохнула, так, словно долго задерживала дыхание. Поморщилась от несуществующей боли в несуществующей руке: иногда казалось, что эхо потустороннего огня, плавившего ей кости последние несколько дней, никуда не делось, и она все еще чувствует судорожно сведенные от боли пальцы, просто не может ими пошевелить.

- В мире столько тех, кому нужна помощь, и чьи жизни ты способен сделать лучше.
Заговорила все так же медленно, без эмоций, без тепла. Не пытаясь улыбнуться. По ней уже давно - два года? - трудно читать, с уходом Соласа и победой над Корифеем она холодна и закрыта ото всех, но перед ней единственное существо на этой стороне мира, рядом с которым бесполезно цеплять на лицо любые маски.

Сейчас осталась практичность. Сухая, пустая и серая.
Брать на себя ответственность за то, что может случиться с Коулом, останься он рядом, не хотелось. Не хотелось понимать, что, пытаясь помочь ей нести непосильную ношу, он сам сломает под ней спину, и будет утянут вместе с ней на дно.
От ответственности она устала.
От того, что бывает когда сталкиваешься с последствиями собственных ошибок - устала сильнее всего.

- Если я позволю тебе сейчас быть рядом, то могу снова уничтожить что-то хорошее, что у меня было, и что не должно быть только моим. Еще одна ошибка, за которую нельзя будет себя простить.

Вдохни поглубже, закрой глаза и дрейфуй. Не хватайся за протянутые руки, утянешь за собой. Жди. Вода леденяще холодная, ее толща давит на уши, но сейчас это лучшее решение. Это не ошибка.

Она с трудом выпрямила спину, подняла руку и погладила Коула по серой в полумраке щеке, впалой на изможденном лице.
- Ma melava halani. Dara. Sathan.