Изуродованный людской подлостью город не смог понравиться Соласу, сколь бы ни украшал себя, выставляя на показ исключительно лучшие свои стороны. Стоило закрыть глаза в непритворной после долгого пути усталости, как запах гари становился реальным, а под пальцами будто появлялась вязкая, липкая и бурая кровь, смешивающаяся с запахом палёной плоти и криками невинных эльфов, которых жесткость человека, чью власть здесь никто не мог оспорить, обрекла на гибель. Самая ужасная смерть, свидетелем которой можно было стать. Он уже сталкивался с подобным, то там вершители судеб считали себя богами, когда тут был всего лишь дворянин, поставить на место которого было долгом императора. Гаспар же, видимо, мстил за Бриалу, занявшую место за его троном и получившую в свои руки власть, которой не было до этого ни у кого из эльфов Орлея. Мстил не своими руками, но через Антуана Викомского, суля ему поддержку Орлея и тот час же обрекая и его на гибель вслед за сложившими свои головы городскими эльфами.
Игра не жалела никого, выкашивая слабых как лихорадка, а сильных оставляя по локоть в крови.
Поведения Элланы он не одобрял, сам становясь тенью за её спиной и пытаясь усмирить гнев, но da'len видела смысл только в мести, желая забрать чужую жизнь за сотню других. Он пытался поговорить с ней, но скорбь, проложившая морщинку промеж сведённых бровей, вряд ли бы сделала Лавеллан внимательным слушателем, готовым вынести урок из рассказанной истории или будто бы случайно оброненной фразы. Ему оставалось только молчать, уступив право говорить людям более близким к политике и, увы, допустившим смерть клана Элланы по собственной недальновидности. Делать то, что он делал обычно: оставаться в стороне и не вмешиваться ни во что. Только сейчас это было особенно сложно, потому что дело касалось не кого-то постороннего, о ком маг знал так мало, но Элланы, ставшей ужасающе близкой за всё проведённое в Инквизиции время.
— Совсем с ума сошла девка, — проговорила, всплеснув руками, немолодая женщина, наблюдавшая с площади за финалом суда над герцогом. Маг слышал её и сейчас не мог не согласиться. Месть сводила с ума любого. Горе застилало разум, не позволяя мыслить здраво. Жажда крови, жажда забрать чужую жизнь, сделав её ценой другим жизням — ему всё это было знакомо, он так же переживал смерть своей наставницы, скорбя по ней не день и не два, а затем отдавая себя полностью злобе, охватившей сердце. Светлое чувство, которое вело его вперёд, пропало, уступив своё место материи более тяжёлой и не требующей никакой осторожности. Ярость горит ярче других ощущений, пожирая душу, в которой зародилась, убивая постепенно и растягивая эту пытку.
— Так герцог тоже лишку дал, когда против ушастых пошёл. Что они ему сделали, бедняги? Сидели у себя по лачужкам и носу из домов не показывали, боялись нам на глаза попасться. Мой одному до пожара раны на спине обрабатывал. Секли их хуже, чем собак, а тут вообще извести решили. Сурово она с герцогом, но токмо другим наука будет. Им же что ушастый, что человек простой — всё едино кого бить и с кого денег драть за дрова из леса и зерно... — голос иной женщины, стоявшей рядом с первой потонул в гуле толпы, начавшей спорить и ругать то покойного герцога, то покойную императрицу, то императора, который, по крикам людей, оказался не лучше Селины, раз так же с простыми людьми поступал. Почувствовавший волнение толпы, которая начала обсуждать не только свою власть, но и чужую, Солас решил покинуть площадь как можно скорее, пряча под капюшоном плаща меланхоличный взгляд и опущенные углы губ. Поддавшаяся ярости Лавеллан скоро успокоится, а после себя ярость оставляет только горсть пепла, укрывающую сожаление и разочарование.
Месть не так сладка, как говорится в книгах.
Он предпочёл провести этот день вдали от Элланы, обходя весь город и пытаясь представить себе, как он выглядел раньше. Духи за Завесой чувствовали трагедию и пели особенно громко, привлекая к себе внимание и сводя песней с ума того, кто умел её слушать. Они шли за эмоциями, за Якорем и кружили вокруг Лавеллан, сторожа её лучше всякого мабари. Разве позволят они погаснуть интересующему их огню, ставшему маяком для бесплотных существо? Они будут рядом и станут с любопытством следить за всеми перемещениями Элланы, невольно сообщая о них и магу. Сейчас вокруг было слишком много людей и все они были взволнованны произошедшим, заражая своим недовольством всех вокруг. Их эмоции почти оседали на пальцах мага, забивались в лёгкие, не давая сделать ни одного спокойного вздоха. Скорбь тянулась к скорби, пробуждая в нём давно забытые воспоминания, заставляя переживать прошлое каждый раз снова и снова. Её кровь на его руках, обмякшее тело в объятьях и полный тоски крик.
Он хотя бы смог попрощаться. Эллану лишили и этой малости.
Маг очнулся только когда на улице начало темнеть, а спорщики стали разбредаться по домам. Привычный к холоду он только нахмурил брови, подумав о предстоящем диалоге. Упрямство всех долийских эльфов сегодня могло собраться в одной Эллане, не готовой выслушивать его слова о том, что местью нельзя решить всего и особенно залечить свежие раны. Она одна за этот день могла решить для себя столько всего, сколько не решала за почти прошедший год. Стоило ли защищать людей, когда они платят тебе подобными поступками за всё, что было сделано в последнее время? Ему тогда не хватило сил собраться, пусть хоть у Лавеллан они будут. Её нельзя было оставлять одну. Теперь он это понимал, спеша к колокольне, а затем поднимаясь наверх по скрипучим ступенькам. Захваченный в таверне тёплый, подбитый мехом плащ он держал бережно, не позволяя себе думать о том, что беспокоится, пожалуй, слишком сильно.
— Telahna, da'len, — его тихий голос звучал почти над самым её ухом. Наедине Солас позволил себе укрыть плечи Элланы, не давая ей и дальше сидеть наверху и вести бессмысленную борьбу с холодом. Приобняв эльфику, чтобы снять с перил, неизвестно сколько вот так просидевшую, он чувствует не просто тепло тела, но жар, находящейся в шаге от болезни Лавеллан. Нельзя позволять горю охватить себя столь сильно, что забываешь обо всём. Это большая ошибка, за которую платишь цену ещё большую.

Отредактировано Fen'Harel (2016-11-24 12:26:47)

Волки всегда защищают своих. Оставляя Эллану одну с её горем, он совершил ошибку, потому что правильнее было настоять на разговоре, убедить её выслушать и попросить не мстить, не орошать руки кровью человека, возгордившегося из-за имеющейся у него власти. Пусть крестьяне теперь не будут жить в страхе из-за плетей, но на место Антуана может прийти ещё большее зло, готовое убивать долийцев не только на своей территории, но и объявить им войну по всему Орлею, наплевав на тот мир, что недавно установился в столице. Это погибшая Селина и-за поцелуев и ласк своей остроухой любовницы готова была терпеть и защищать подобных ей в империи. Гаспар же ненавидит эльфов всё из-за той же городской, ставшей тенью за его троном и кинжалом, что воткнётся между рёбер Шалону, если он посмеет что-то сделать не так. Смерть герцога Викомского мало что решит в Орлее, но никак не поможет Инквизиции, которую сейчас будут считать организацией, что позволяет себе слишком много. Достаточно было того, что da'len решила, кому занять трон, а кому умереть.
Солас не мог знать, являются ли слова лишними сейчас. С ним когда-то давно никто не говорил, пытаясь успокоить, утешить и подарить надежду на лучшее будущее. Пусть даже лучше оно стать не могло, потому что свет и истина погибли от удара кинжалом в сердце, без права на малейший шанс выжить. Та, которой он больше всего доверял, та, которая его обучала всему, что он знал, погибла из-за предательства собственной семьи, свалившей вину на того, кто больше всего боготворил её и любил, но только в один миг допустил промашку и не смог защитить. Тогда шкура волка впервые окрасилась в чёрный, а голубые глаза, выражавшие смирение, побагровели от ненависти. Больше волк не опускал покорно морду, но поднял её вверх, скаля пасть на тех, кто продолжал лгать и упиваться собственной властью над чужими жизнями.
— Твой клан был дорог тебе. Потеря семьи — самое страшное, что может произойти в жизни любого, — он умолк, освободив одну руку и оперевшись ею о перила, чтобы в гневе, который спустя столько времени всё ещё мог вспыхнуть вновь, навредить колокольне, но не Эллане. Пламя бы сожгло весь город целиком, вылизав дочиста проклятый край, где гордыня и жадность правили, а робость людей не позволяла им противиться гнёту. Плети и высокие налоги — всего лишь первый шаг в короткой тропке, что вела до желания стать таким же богом, какими были эванурис или является, по мнению людей, Создатель. Нужно было бы вычистить этот проклятый край, показать, что бывает с врагами Инквизиции, с теми, кто скалит зубы в её сторону, но чем бы они тогда были лучше герцога. Власть пьянила, заставляла забывать о смертности тела, подталкивала делать безумные вещи. Эллане не надо становиться такой: среди долийцев она была единственной, кто был готов его слушать. Жаль было бы потерять этот свет надежды и дать ему угаснуть среди невежества остальных, готовых верить только лжи и не готовых принять суровую правду о своём наследии, о своём прошлом.
— Мне знаком твой гнев и жажда справедливости. Но её нельзя добиться местью. Чем ты сейчас лучше герцога? — «Чем я стал лучше эванурис, когда отнял у Народа его бессмертие и обрёк гнить, забывать и уподобляться животным?» — Его смерть не вернёт Дашанны, не вернёт остальных Лавеллан к жизни. Amelan не могла учить тебя этому.
Он говорил строго, будто отчитывал её. В голосе звучали интонации не понимающего учителя, но старого хагрена, который не доволен тем, как его ученица поняла урок. Он и не был доволен ей, считал себя в праве осуждать её, чтобы она была готова к такому же осуждению других, но в его словах была только правда и ничего более. Ожила ли Дашанна и охотники вместе с ней, когда огонь коснулся лица Антуана? Стала ли память о них светлее и чище, когда горело тело герцога, когда оно скатывалось по ступеням под ноги толпе?
— Боль от утраты не затихнет с годами, но не дай этой боли сейчас заставить тебя совершить ещё большие ошибки. Виновный уже заплатил самую высокую цену, которую только мог, — только вот легче от этого не становилось.

Всё, чего он касался, рано или поздно становилось неправильным, грязным. Будто ломалось под сильной волчьей пастью, с оглушительным треском оглашая победу, которой он не хотел. Кого ещё его присутствие рядом, его поступки и мысли испортят так же, покрывая тонкой серой пеленой злобы и жажды мести, как и его образ в легендах народа Элланы? Ей он меньше всего хотел такой участи, оберегая и, вторя имени, волком кружа вокруг неё, чтобы никто и никогда больше не причинил ей вреда. Но более всего он сам, потому что даже его привязанность к ней уже пустила большую часть планов под откос.
Она не должна была узнать такую жизнь: вернее ей было бы оставаться босоногой долийкой в клане, стать Первой, после Амелан, а потом мудро вести всех Лавеллан и тянуть тонкую нить правды из Тени, платя ей сказками о настоящем мире и песнями, которые долийцы любят петь у высоких костров летними светлыми вечерами, не давая ни одной тени омрачить праздник. Но его метка на руке лишила её шанса на спокойное будущее, а вцепившиеся в долийку-язычницу Кассандра и Лелиана и вовсе закрыли ей любой путь назад, всё больше и больше вмешивая её в политику людей и всё чаще и чаще выводя хрупкую фигурку Элланы на показ толпе, которая жаждала увидеть Вестницу, благословлённую и справедливую.
Только справедливости в её поступке сегодня было не больше, чем шерсти с паршивой овцы. Он знал, что месть не делает легче жизнь, не отпускает грехи, а только добавляет новых, день за днём заставляя всё сильнее мучаться от совести и стараться не поддаваться эмоциям. Не было ни минуты, когда он не жалел бы о мести за смерть Митал, но историю переписать нельзя, и единственная из не-богов, кому он мог доверять, так же остаётся воспоминанием о безжизненном теле, пахнущем благовониями и кровью. Изуродованный образ он всё равно хранил у сердца, не позволяя себе изуродовать его ещё больше. Продолжай он мстить — от воспоминаний не осталось бы ничего. Эллана не должна была пойти по его пути, теряя себя в мести и воспоминаниях.
— Правильно — не вставать на путь мести и слушать разум. Инквизиция иначе могла показать свою силу и наказать того, чей поступок задел организацию, но желание убить Антуана собственными руками стало твоей слабостью, которую видели все и слух о которой разлетится быстро. Они будут бояться, но ещё будут видеть ребёнка, который не умеет держать удар, — что ей его рассуждения о политике, когда в глазах большинства он был и оставался чудаковатым эльфом в потрёпанной одежде, которому бы только о магии и говорить. Чужак, отшельник — он не знал всех правил этого мира, но одно не менялось даже тысячи лет спустя: хитрость ценится выше, чем сила и прямота.
«Кто я в твоих глазах сейчас, da'len? Каким я был, когда мстил магам за их ошибку?»
Он скрипнул зубами, сдерживая порыв ответить резко на обвинения Элланы, на её взгляд из-под сведённых вместе бровей. Ему позволено мерить другой мерой, он может убить за друга, которого изувечили по глупости и из страха, он был таким в её легендах. Лживый, хитрый, бесчестный. Эльфы выкрасили его шкуру в чёрный, добавляя к траурному цвету всё больше и больше глубины и страха, отливающего красным на шестиглазой морде.
—  Тот дух был моим близким другом, и его потерю я не смог простить ни себе, ни магам. Но я — один из толпы союзников Инквизиции, за которым никто не будет следить, на которого никто не будет равняться. Титул же Инквизитора и Вестницы Андрасте даёт не только привилегии, но и обязательства, и приковывает сотни взглядов. Оскал, который ты показала сегодня людям, может дать кому-то слабый повод задуматься, но его мало, а большего даже тебе не позволено.

Рядом с Элланой он постоянно ошибался в своих советах, не умея быть бесстрастным и сторонним наблюдателем, когда дело касалось только её одной. Что ему до долгов Инквизитора перед Тедасом, когда в её глазах были слёзы, а настроение омрачала скорбь, которую понять могли единицы? Она осталась одна против всего мира и не должна сломаться. Он говорит ей об этом. Холодными и простыми словами, о которые порезаться можно и в которых нет никакого участия. Его попытки оставить её, отстраниться и убедить самого себя, что его не должно заботить настроение долийки, одной из тех, кого он никогда не сможет посчитать своими, но всякий раз находил себя рядом с ней, желая помочь, защитить и успокоить.
Может быть так чувствовала себя Она, когда заботилась о своём Народе. Может быть так чувствуется нечто большее, чем просто дружеская привязанность.
Он не смел заставить себя остановить Эллану. Его грубость должна быть наказана, а неосторожные слова получить достойный отпор. Он даже подумал на секунду, что da'len справилась, смогла быстро прийти в себя и забыть о горе, но неровный шаг, дрожь в голосе и речь, льющаяся из неё без единой паузы говорили совершенно об обратном. Она нуждалась в помощи сейчас острее, чем обычно. Она считала его тем, кто может понять и поддержать каждое её решение. Так оно и было, но если он позволит себе однажды встать на пару шагов ближе, то пути назад не будет для них обоих, а вести Эллану за собой, обрекая на смерть, было жестоко даже для самого подлого персонажа долийских легенд.
— Ты не должна извиняться, Эллана. Не передо мной. Это я должен принести свои извинения. Оставайся собой, и не смей слушать меня только потому что я старше или кажусь мудрее. За эту мудрость мне пришлось заплатить чужой кровью, и я хотел бы, чтобы такая же участь не коснулась тебя, но уже поздно, — волчий шаг мягок, а ладонь, сжимавшая посох, слишком бледна. Его пальцы напряжены и больше всего на свете он боится спугнуть Лавеллан неосторожным движением или словом. Снова заставить её отвернуться от себя и поступить правильно. Но для него это правильно ещё и слишком больно. — Мне не с кем было разделить моё горе. Позволь мне не оставить тебя одну, когда тебе нужно поделиться своим.

Много лет назад он злился так же, не желая никого слушать и погружаясь в свою скорбь всё сильнее и сильнее, потому что больше не было Той, что могла звуком своего голоса остановить его от необдуманных поступком и одним только словом усмирить его гордость, нашедшую отражение в имени. Лавеллан вторила его поступкам, сжигая всё вокруг и показывая дикий долийский нрав, который не смогла обуздать даже жизнь среди людей. Не такой судьбы он хотел бы для Элланы, но всё пошло не так уже когда Якорь оказался заперт в её ладони, став светящимся шрамом, силу которого она не понимала и в половину, а он не имел права рассказывать всё.
Он не думал, что имеет на Эллану столь сильное влияние, но эльфийка остановилась, прислушиваясь к его словам. Почти так же, как он сам слушал Защитницу. Вряд ли хот когда-нибудь он достигнет Её ораторского мастерства, но сейчас ему и не нужно было говорить идеально. Важнее убедить da'len, что он не враг ей, каким мог стать после своих неосторожных слов. И она ближе, чем раньше стала к Волку, доверяя Врагу и разрешая ему разделить скорбь на двоих.
Чем он заслужил такое отношение к себе от долийки, которой столько рассказывали об обманчиво мягком волчьем шаге и лживых речах Обманщика?
Почему сам верит её словам и искренности намерений? Не потому ли, что в скорби невозможно лгать? Не потому ли, что эта скорбь ещё сильнее сближает их, делая похожими больше, чем думает Эллана?
— Если ты позволишь, я пойду с тобой, — он не в праве навязывать свою компанию и требовать от da'len больше, чем она может вынести. Если ей будет легче, когда он тенью встанет у неё за спиной, чтобы случайный любопытный прохожий не потревожил их обоих, то он пойдёт следом. Если нет, то эльгар будут петь ей, заставляя сердца всех вокруг сжиматься и скорбеть вместе с Лавеллан. — Внизу нет никого. Весь город спит, и тебе никто не помешает в эльфинаже.
Даже стража забыла в испуге о своих обязанностях, оставляя ночные происшествия на совести горожан, думая о том, что теперь все напуганы так же. Мало кто встанет на пути у Элланы, пугаясь едва копна рыжих волос мелькнёт где-то вдалеке, не скрытая капюшоном тёплого плаща.

Отредактировано Fen'Harel (2016-12-29 15:18:12)

Боль умирающих эльфов пронизала весь город, острее показываясь из-за Тени там, где их кровь окропила землю. Эльфинаж прежде полный жизни и разговоров, полный разных запахов и забот теперь потерял все свои краски, вымарав стены в чёрный цвет, надев траур по погибшим. Скорбь Элланы здесь может найти приют и Волк хотел бы, чтобы большая часть воспоминаний осталась здесь, в месте, которое будет долго излечиваться от нанесённых ран. Духи стекались сюда, чувствуя слабость Тени, а теперь ещё и Якорь, способный дать им свободу, если только рыжеволосая эльфийка чуть больше поддастся эмоциям и ослабит контроль над той силой, что способна её убить.
Он мало что мог бы сказать сейчас, что стало бы утешением для Лавеллан, но в одном точно был согласен. Пройдёт время и это выгоревшее до тла место наполнится смехом и голосами, тут будут расти эльфы, они будут жить и сделают всё, чтобы старый пожар остался в Тени блёклым воспоминанием, которое сложно будет найти неопытному сомниари. Духи погибших станут оберегать их всех, возвращаясь к тем местам, что были родными.
— Пожары оставляют после себя большие раны на Тени, — небольшую ладонь Элланы в своей собственной он сжал чуть крепче, чувствуя, как боится da'len и как заставляют её нервничать духи, скопившиеся вокруг. — Если эльфы захотят остаться здесь после всего, что случилось, то пройдут годы, прежде чем эльгар успокоятся и дадут покой другим.
Духи станут единственными свидетелями того, что произошло в городе, будут помнить и рассказывать эту историю вместе с прочими, делясь мудростью и скорбью, которую хранит Тень. Это будет не первый пожар возле которого рука об руку будут стоять Скорбь и Страх, насылая тяжёлые сны тем, кто решится назвать этот эльфинаж своим новым домом.
— Но это у эльфов в крови. Любая скорбь и любые невзгоды делают только сильнее, — он едва не добавил «вас», проводя между собой и Лавеллан невидимую, но очень важную грань, через которую нельзя перейти по многим причинам. — Ты же можешь облегчить судьбу тех, кто станет жить здесь. Люди Инквизиции могут расчистить эльфинаж, а новый венадаль станет для пришлых эльфов символом спокойствия и защитой.
Духи столпились вокруг них плотными рядами, рассматривая подобием глаз отметку на руке Элланы. Когда-то он знал этих созданий более величественными, а столь плоских эмоций среди них не было. Мелкие духи, словно осколки чего-то большего, и теперь по его вине разбитого без шанса собраться снова. Часть его Народа, поверившего ему и проклявшего его. Положившего своё бессмертие на жертвенный алтарь из-за ошибки гордеца.

Она не права. Ему хочется рассказать, что когда-то давно это он сломал их и больше эльфы не смогли приблизиться к тому величию, которым обладали тысячи лет назад. Их гордые спины могущественной цивилизации сломались, когда бессмертие ушло вместе с Тенью за Завесу, а голоса лжебогов замолкли и больше не откликались на молитвы их верных рабов. Эльфы были сломаны, а то, о чём говорит Эллана — всего лишь крупицы былого. Он мог бы столько рассказать ей, но это не то, что должна услышать сейчас da'len. Может быть когда-то после, а в эту минуту ей нужны лишь помощь и поддержка, которых не было у него, баюкающего тело Защитницы в кровавых объятьях. Скорбь сделала его сильнее, хотелось бы надеяться, что поможет и ей.
Эльфинаж пугающе пуст: Тень не понимала, что произошло и пыталась найти тех, кто наполнял её своим смехом и грустью, но не было ничего. Огонь пугающе прожорлив и уничтожает всё дочиста, оставляя после себя только воспоминание о прошлом и ничего более. Несколько десятков эльфов превратились в пепел и кости, в обгоревшие фигуры когда-то живых существ, желавших спастись от пламени и кинжалов. Даже венадаль, их символ защиты и свободы, символ близости к долийцам, сгорел, золой посыпая площадь и перемешиваясь с снегом. Весь эльфинаж сер от горя, которое коснулось его горячей ладонью и оставило неизгладимый след.
— Они не будут первыми, кто станет жить на руинах, — тихо ответил эльф, выпуская маленькую ладонь Лавеллан из своей. Какую-то часть пути ей всё равно придётся пройти одной и пронести эту скорбь, храня в сердце и не давая ей разрастись так, чтобы погиб кто-то ещё. Герцог заплатил за свою дерзость жизнью, и этого пока достаточно. Мести хватает небольшой искры, чтобы превратиться в пламя и сжечь всех вокруг быстро и болезненно. В холодную погоду шрамы на его спине болят сильнее и напоминают об этом, прокладывая глубокую складку меж сведённых бровей и вынуждая быть ещё осторожнее, хотя Волк и без того стал хитрее и незаметнее любой лисицы.
Ветер чувствует себя в эльфинаже полноправным хозяином, гуляя по всем домам и пронизывая холодом до костей. Он почти не замечал этого, оперевшись на посох позади Элланы и наблюдая только за её тонкой фигуркой, кажущейся ещё меньше в этом пустом месте. Духи скорбели вместе с ней: если прикрыть глаза и оставаться на тонкой грани между явью и сном, то можно было увидеть, как они столпились здесь, пустыми глазами разглядывая гостей и кружа вокруг живых, чьё тепло и эмоции становились пищей. Часть его Народа, перебивающаяся теперь редкими подачками с другой стороны i've'an'aria.
Когда духов стало слишком много, он раскрыл глаза и подошёл ближе к da'len, снова защищая её от elgar и почти прогоняя их. Они знаю, что Волк не причинит им вреда, но его воля сильнее, а потому, если он просит, лучше не мешать и оставить в покое эльфийку, эмоции которые вместе с Маяком на ладони слаще всего на свете. Положив посох на холодную землю, он встал на колени рядом с Лавеллан и с сожалением нахмурил брови, разглядев на её лице поверх узора Защитницы слёзы.
— Falon’Din, raj’varithelan, ea es’el’ghi’lan ove tel’run alas’enala, i tel’syl tarasylen, — тихо произнёс он, осторожно вытирая слёзы с лица da'len, обнимая её и чувствуя, как тело долийки дрожит от тихого плача. Старая молитва к лжебогу, который уже теперь никогда не откликнется на зов эльфов и вряд ли проведёт их в Тени, но он столько раз обжигался, пытаясь рассказать долийцам правду, что сейчас об этой правде стоило забыть.