Дорога выдалась неторопливой и жаркой.
Однообразный пейзаж то и дело заставлял клевать носом, и Лавеллан регулярно щипала себя через ткань за колено, чтобы держаться настолько бодро, насколько это было возможно, пока солнце не скрывалось за горизонтом. Была она молчалива, и большую часть времени слепо смотрела вперед стекленеющим от задумчивости взглядом зеленых глаз, почти прозрачных на солнце и фосфорефицирующих, как сама изнанка Тени, в темноте.
Она не могла бы внятно объяснить, отчего отказалась от компании Кассандры - ей в лицо попросту отшутилась, сказав, что ей жаль тащить в такое путешествие воина в полном облачении. Сэра миндальничать не стала - вместо возражений, она ворчливо обозвала Лавеллан дубиной, и рассерженно крикнула, уже в окно то, за что ей захотелось отвесить оплеуху.
Потому что последнее время некоторые слова Сэры, сами по себе, были как пощечины.
Не потому, что она в чем-то обвиняла Лавеллан, или пыталась оскорбить. А потому, что была единственной, кто не стеснялся говорить правду. Если Кассандра боялась прикасаться к Эллане, и испытывая то самое безотчетное опасение, что иногда терзает входящих в комнату, где лежит больной, которому хочешь, но никак не можешь помочь, то Сэра последними словами ругала ее за закрытость и нежелание принимать помощь от близких. И, наверное, была права в своем возмущении.
И все же одной теперь было проще. Одной - или с теми, кто не шел на контакт, не жалел, и не лез ей в душу. Лавеллан и Коула-то попросила уйти по этой же причине, отдалиться, хотя бы на время, пока не станет лучше - сейчас им обоим было бы невыносимо присутствие друг друга. Он не мог ни помочь, ни прекратить бесполезные попытки, потому что в помощи была его самая суть, и не мог сделать то, единственное, что могло бы сработать - заставить забыть. В итоге мучились оба.
Она по прежнему плохо спала по ночам, отчего большую часть дня боролась с усталыми капризами собственного организма. Солнце выкатывалось из-за горизонта, приветствуя путников, и катилось по небу, провожая их в ночь - хуже всего было под вечер, когда враг Эльгарнана заползал в зенит, щедро обливая дорогу палящим, густо-желтым светом. Тень справа - четкая и темная, бежит, скользя по пыльным камням и песку за насыпью, дорога настолько однообразная, что кажется бесконечностью, отсчитываемой цокотом копыт.
И только когда дремота на привале смыкала веки, приходил сон.
Почти всегда - один и тот же.
***
Все это уже было раньше.
Когда-то давно, годы назад, Лавеллан спросила у Хранительницы Дашанны, отчего предки ставили изваяния Ужасного Волка не реже, чем те, что изображали других богов во всей их былой славе. Тогда они вели аравели севернее, ближе к Неварре, и на проторенной через лес поросшей травами дороге, по которой двигались их наземные корабли, тут и там попадались каменные волки, строго и спокойно смотрящие в темноту.
Он властен над духами - просто объяснила тогда Хранительница, ведя девочку за руку.
Он властен над духами, а поэтому он может охранять нас от демонов.
Отчаяние почуяло ее в Тени уже давно, и оно не уйдет, пока не вонзит тонкие, будто паучьи лапы, пальцы ей под горло, желая выпить до дна и занять пустую оболочку. Такая лакомая, сытная, и такая неприступная добыча. Зверь отгоняет его, даже если это не является его целью.
Она стоит неподвижно, боясь пошевелиться и спугнуть, а зверь тоскливо смотрит на нее издалека. Его глаза все больше тускнеют, а темный мех сливается с туманом. Его не должно здесь быть, но он цеплятся за нее, хотя бы так, хотя бы призрачно, желая, но не имея сил отпустить и уйти окончательно. Это эгоистичное малодушие, но он всегда был эгоистичен. Отчаяние вьется в потоках Тени где-то позади, прячется в ветвях несуществующего горелого леса, выжидает и невидяще смотрит своим жутким лицом, напоминающим розу, вместо лепестков которой - десятки человеческих зубов, крупных, кривых и желтых.
Все это уже было раньше.
Она снова в сгущающихся сумерках, и слуха ее едва касается мягкий шелест. Ее укрывают хрупкие силуэты обнаженных ветвей и травы от края до края огромного поля, осыпающиеся пеплом от любого неосторожного движения. Над головою небо, тяжелое и распухшее от странно темной и вязкой воды, на вкус всегда отчего-то соленой, с ощутимым привкусом ржавчины.
Зверь смотрит на нее взглядом полным печали и так же, как и она, неподвижен. Он знает, что этот мир держится на нитях, что нити эти вот-вот оборвутся и обрушат все в пустоту - и ему горько от этого. Раньше ее сны пахли вереском и земляникой. Теперь они не сочно-зеленые, не полные света и жизни. Они темно-серые, почти черные, как шкура зверя, практически растворившаяся в пустом горизонте. Зверь, сам того не желая, забрал цвета, разорвал их кусочки и проглотил, как когда-то забрал ее имя, как отнял веру, и обратил в ложь все, что она считала истиной.
Он пустота. Ненасытная, бездумная, затягивающая и сокрушающая все, к чему прикасается.
Все вокруг медленно содрогается в попытке провалиться в туман, когда где-то поодаль, прерывая монотонный треск костра, кричит ночная птица. Там, в полной цвета и звука другой реальности она тихо вздыхает в полудреме и роняет рыжую голову на плечо.
Ее волосы подхватывает ветер, и она видит, что они лишь слегка потускнели. Рыжие, но не серые, такие яркие в потерявшем краски мире. Ветер колышет травы, и они медленно осыпаются на землю жженым крошевом. Где-то позади ветер беззвучно ломает тонкие ветви на обгорелых остовах деревьев. Небо, словно паникуя, бежит куда-то назад, за спину, низко-низко нависая над головой.
Мир пульсирует. То ее сердце, оно бьется быстрее. Она не выдерживает, срывается, бежит, утопая по пояс в травах, зовя по старому имени, но зверь растворяется дымом - и тут же, со спины, слышится знакомый до боли торжествующий пронзительно-высокий крик, от которого закладывает уши. Она каменеет и медленно-медленно оборачивается.
И демон, свободно паря над травами, несется к ней мертвецки-затхлым облаком, завернутым в рваный черный балахон. Протягивает белую, костистую руку, а из-под куска тлеющей ткани, точно какой-то жуткий цветок, одна за другой, раскрывается дюжина кривых, полусгнивших челюстей, заменяющих ему лицо.
Все это уже было...
"Проснись".
И мир схлопывается прямиком в бездну.
***
Лавеллан тихонько вздыхает, и, дернувшись, как от неожиданного прикосновения, открывает глаза.
Уже который вечер она как-то приторможенно осознает, что находится не в тихом уединении собственных покоев Скайхолда, и не за закрытыми дверьми - напротив, в чужой компании, где нельзя позволять себе вольностей. И пусть общение сводится до бытовых вопросов и сугубо деловых обсуждений, смотрит на великана, как бы извиняясь за мгновение слабости.
Ночью в пустыне становится холодно - песок еще хранит пропитавший его дневной жар, но воздух неподвижный и стылый, поэтому Эллана придвигается поближе к огню, разведенному в огороженной камнями вырытой прямо в песке яме, подтягивает колени к груди, и неуклюже, одной рукой, плотнее заворачивается в свой простой коричневый плащ. Достает из сумки карту, кусок дорожного хлеба, немного суетно, смущаясь неловкой тишины.
- Прости, опять я засыпаю, - голос звучит сипло с полудремы - долийка поднимает голову, сверившись с картой. Кажется, они о чем-то говорили, когда садилось солнце. О том, как можно избежать войны Тевинтера и кунари... О ее планах ехать туда, после того, как будет исследовал Дарваарад, куда они направлялись... О новом Инквизиторе, и политике Лелианы? - Больше половины пути, даже если обогнуть Вейсхаупт.
Варрик писал ей, что Хоук все еще захаживает в крепость Серых Стражей - то ли из-за того, что все еще чувствует за собой долг Страуду, то ли оттого, что ее брат там служит. Было бы неплохо увидеть ее снова - но вряд ли кто-то в крепости будет им рад.
Чуткое длинное ухо улавливает звук чужих шагов, эльфийка оборачивается, сверкнув светящимися в полумраке глазами будто кошка, как раз в тот момент, когда чужак подает голос.
В темноте трудно разглядеть детали внешности, но цепкий взгляд подмечает и молодое лицо, и высокий рост - впрочем, для нее был бы высок любой человек - и одежду, и посох за спиной. Без выводов или решений - обычная наблюдательность того, кто привык ходить по лезвию ножа.
- Андоран атишан, - вежливо и спокойно - но не без нотки осторожности - приветствует Лавеллан в ответ, склонив голову, - Не чаще, чем одинокого путника в такой глуши. Садись. Увы, припасы скудны в такой дороге, но мы можем поделиться тем, что есть.
