Тенью заблудших странников, мелькавшей и привидевшейся шемлен в дуновении ветра, запутавшегося в листве, скитались они по этому чуждому миру. Не узнавая его. Не признавая его. Отвергая его и теряясь в нём. И когда они успели стать для этих мест посторонними. Сами облачиться в саван чужаков, из раза в раз вторгавшихся и рушивших посмертный покой их последнего пристанища в вопиющих попытках осквернить своей недостойностью и алчностью всё то, что осталось от Элвенан. Всё то, чего уже больше нет. Им, тем, кто давно уже пережил своё время, Стражам своей Богини, единственной, совершенной, но вероломно убитой, умолкнувшей и покинувшей их навек, теперь не осталось ничего кроме немого смирения, робко щемившего жаждой, которой они были не достойны. Жаждой тихо соскользнуть в подобие того, что когда-то Элвен называли Бесконечным Сном. Утенерой. Их век был окончен. Как и их долг.
«Mythal ma ghilana mir uthenera» - всё, о чём они могли шёпотом молить. Но могли ли. Заслужили ли право. И достигнет ли этот шёпот когда-нибудь Её ушей. Скорбь уже давно перестала подкрадываться исподтишка, притаившись по углам самых глубинных воспоминаний былого величия Элвенан. Порой стенала в удушливых снах навершиями ослепительных башен, сотканных из чистой магии, от красоты которой на глаза наворачивались слёзы. Кажется, вот они, пронзают синеву самого неба между явью и сном, но тут же обращаясь в руины – стоит лишь коснуться их взором, моргнуть, протянуть к ним длань в попытке удержать. Не поймать. Всё это ускользает. Так же, как и всякий раз, когда зов пробуждал их по долгу данной клятвы и уз, которые не способна разрушить даже смерть. Умирали ли они с Её именем на устах? Сколькие из них так и не пробудились, сколькие отдали жизнь, исполняя последнюю Волю своей Эванурис. Сколько времени минуло с тех пор. С Её смерти.  Они забыли, что такое время. Счёта не было. Ни годам, ни смертям. Казалось, в тот день не стало Её, но на самом деле – не стало их.
Тогда не имело значения, сколькими придётся пожертвовать ещё. Они были обязаны выстоять. Но осуществиться этому было не дано. Ибо он, тот, что вёл их всех, осмелившийся назвать себя Скорбью по Ней, своими руками позволил испить шемлен из Её самого сокровенного, невзирая на сомнения, каменным грузом застрявшими в горле, повисшими у самой груди. Дозволил опорочить, а не предал забвению то, что они собирались защищать, оберегать, разменяв собственную жизнь на вечность в услужении Матери Всего, пока не погаснет светило на небосводе. «Право заслужено» - шептал Источник, шептали жрецы, олицетворявшие Её волю, ослушаться их было противоестественно, невозможно, и тогда он внемлил им.  Смертным не дано понять, насколько прочна эта связь, пусть даже с «мёртвой богиней». Но вот только всё то, кем они были, всё то, чем они являлись – безвозвратно кануло в небытие, вслед за Митал. Однажды Абелас назвал шемлен, подобных его Народу - «тенями с валласлинами на лицах». Как же ошибался, не желая взирать на истину сквозь пелену собственной скорби. Ибо это они - те, кто на самом деле обратился в бледную тень самих себя. Им здесь не было места. В этом чужом мире.
И они скитались, скитались, скитались, шагая по останкам собственного прошлого всё это время в бессмысленной попытке найти хотя бы край на этой земле, где бы не ступала нога смертных, где невежество не потревожило бы их последний сон. Они искали несуществующее место до тех пор, пока спустя тысячи лет тишины Она не заговорила с ними вновь, взвывая к себе. И если то был сон, то пусть не обретает конца, пусть длится вечность. Пусть Её голос будет светом посреди руин в этой непроглядной тьме, насильно отделённой от самой сущности истинного мира, что шемлен этого времени нарекли Тенью. Но если то явь – они не смеют не повиноваться. Даже если не хотят. Даже если не понимают. Даже если напуганы и боятся.
Страх обуял их. Абелас это знает, различает немой шёпот за своей спиной сквозь шелест листвы и порывы ветра, чует, как нутро немногих оставшихся в живых, последних из Элвен, что последовали за ним, покинувших Храм скрепя сердцем, желавших остаться там, натягивается тетивой. Но не развеивает их сомнения. Лишь взирает на застывший каменный лик своей Богини в окружении Её неизменных хранителей, двух Фен’Харелов, посреди Её алтаря, где Она снисходила до них, до своих жрецов, во времена, которые безвозвратно ушли, о которых никто из ныне живущих не помнит, даже последние из них.
В самом сердце прогалины леса, что когда-то был городом, прославлявшим Митал, но не снискавшим пощады у времени и войны, в которой они уничтожили себя своими руками, тот, кто неизменно вёл за собой Часовых, делает выдох и вдох. Медленно, осторожно. Словно бы для верности, не готовый убедиться в том, что по-прежнему жив. Словно бы не веря, что продолжает жить, что ещё, но уже не спит. Что после затерявшегося в веках дозора Её Воля вновь жива и взывает к ним. Снизойдёт ли Она до них. Простит ли им их провал. И даже если нет – он был готов принять свою участь, своё наказание. Не страх, но волнение сковывало его, отдаваясь биением сердца у самого горла, перехватывая дыхание. Её воля жива, и значит отныне он тоже… живёт.
Запах стылой зелени врывается в лёгкие, вытесняя въевшиеся в ноздри сырость и плесень, которыми они дышали много веков. Здесь, в месте, что шемлен нарекли «Арборской глушью», слушая шёпот зова дышалось легче, будто тяжесть груза сожалений, что довлела над ними, на время пребывания здесь - испарилась, подарив мгновенье свободы. Да. Ему не было страшно. Но не им. Остальным Стражам Митал. Никогда не видевшим ни величия их мира, ни его ужаса, и не ведавшим, какой Она на самом деле была во всей полноте своей истинной сущности. Они не понимали, слепо следуя за своей верой - те из них, что явились на свет после падения Арлатана, но связанные узами Воли, не могли не почувствовать, что Она снова здесь, в этом мире, взывает к ним. И, кажется, на истощенном лице того, кто вёл их к Ней, более не лежит печать вечной грусти. 
Крона деревьев тревожно затрепетала. Обман ветра. Мягкой поступью по траве зашагала чёрная тень. Стражи в миг встрепенулись, напряглись, как струны, стрелы в миг обнажились, нацелившись на существо, что никак не могло быть ни Матерью Всего, ни олицетворением Её воли по их первому представлению. К тому же… Здесь не водились волки. И словно в подтверждение догадки зверь обретает «людской» силуэт, открыв свою истинную личину. Личину того, кого они никак не ожидали здесь увидеть. Абелас спокойно и властно подаёт знак рукою – угрозы нет. Стрелы опущены, и они, Часовые, более не несут встречной угрозы гостю мест, что когда-то по праву принадлежали Митал. То был Элвен, один из них, один из Народа, что явился в их Храм рука об руку с шемлен, возомнившими себя достойными наивысшего блага, блага самой Митал. Но теперь он, не чужак и не свой, выглядел… иначе. Что-то едва уловимое изменилось в нём. От него исходила магия, принадлежавшая Ей. Протекала везде. В его глазах, по его словам, нёсшим великий умысел.
Но кто он. Чужак, ворвавшийся в Храм, но почтивший Великую Митал? Нет. Кто он на самом деле. Один из них. Один из Народа. Абелас понял это с первого взгляда, всей своей сутью. Чужак, не являвшийся шемлен, но носивший маску последних, скрывавшийся отныне под пастью волка. Кто он? Тот, кто назвал себя Гордостью. Гордость, лишённая письма на крови. Гордость, ведавшая об их непреложном долге. Прошлое нехотя всплывало перед глазами, по песчинкам собирая забытые отголоски из собственной памяти длиною в мириады жизней смертных. Нет, не «кто он». Кто Он.
«Его уста изрекают истину.»
Тяжёлый взгляд коршуна настигает не званного гостя. Воля шепчет иначе. Всё не так, как кажется, гости здесь – лишь они. Те, к кому взывала Она.  К кому взвывал тот, кого Стражи сами сочли мгновением раньше - не званным. Как такое возможно? «Всё возможно» – закалённой сталью обрезают неверие собственные слова, посланные шемлен. 
«Гласит за Неё.»
— Твой зов? – голос в звенящем вызове укрывает смятение в неосознанном понимании, прячет тень сомнения в решительности так, как рассветное зарево в неуловимом мгновении рассеивает ночную мглу, — Мы явились на зов Митал. Не на твой зов, – то было не истинно. И им было ведомо это. Но на этот раз Абеласу нужны были ответы. Необходимы.
— Стало быть, ты – тот, кто привёл тех смертных на Путь, ведущий к Скорби, и наделил их магией, что когда-то расколола наш мир на две половины. Мыслимо ли это. Как подобное могло произойти, Ужасный Волк, – не вопрос, осуждение сквозь ответ, пришедший сам по себе. Или то было нашептано снами?
«Гласит за обоих».

Отредактировано Abelas (2017-01-30 19:19:52)

Сколькое было отмерено временем, прежде чем речь Elvhen вспять не нарушила могильной тишины этого пространства, заполненного лишь мерклыми отзвуками песен птиц и эхом того, что некогда вершилось здесь, в этом месте, едва ли напоминавшем теперь Место их Народа. Во времена, когда «Тень», вопреки своему естеству, не была выдернута из полотна истинного мира, когда Источник ещё не был преисполнен скорбью по павшей Богине, всё переливалось и струилось здесь, подобно водам Vir’abelasan’а. Язык являл собой не эхо плоской мысли, закованной в кандалы издаваемых звуков, язык был куда большим. Образами. Ощущениями. Сознанием. Памятью. Величием. Всем тем, что ныне раздроблено на черепки и осколки, всем тем, что более никогда не собрать воедино. И сила самой Митал была в её языке, в шёпоте последнего её дара Народу, в воле Vir’abelasan’а. И да будет невежественен и ничтожно слеп, тот, кто сочтёт дыхание жимолости непочатых вод – источником магии этой нерушимой связи. Не в ритуале питья крылась воля Митал, не туман тёмных вод взыскивал плату с испившего, будь то искавшего правосудия в объятиях Защитницы, будь то решившего присягнуть Ей, величайшей из Эванурис. Только одно являлось истинной тому первопричиной, оно же и было для тех, кто разменял собственную волю на Её – самым желанным. Ибо не было чести более достойной, чем стать Её гласом, Её олицетворением, навсегда отринув физическое и духовное бытие, свою изначальную форму, свою нетленную оболочку, отказавшись от себя и став единым с Ней, растворив свою сущность в Источнике, став частью Vir’Abelasan’a. Ни живые, ни мёртвые, ставшие куда большим, чем когда-либо были, жрецы, более не обременённые глухотой тех, до кого Она не снисходила, слушали Её, слышали Её, и диктовали избранным Её волю. Когда-то и он, проживший не одну жизнь шемлен, но всё ещё не постигший и не познавший жизни, ещё не принявший имени Скорби, всем сердцем желал этого. И внемля сему неизменному круговороту, именно он, уже захлебнувшийся глубиной их всеобщей невосполнимой утраты, должен был стать последним, кто воссоединится с несметным Знанием, неся своё, после того, как не стало Её. Должен был, не вознамерься он уже по своей воле – не по затихшей Её, защищать последнее, что от Неё осталось. Последнее, что было дорого его сердцу. Уже до своего последнего вздоха.
Была ли Воля Митал, в том, что они должны были отдать за Vir’abelasan свою жизнь? Вне всяких сомнений. Да. Это было так. Но они смирились со своей судьбой задолго до того, как своими руками опечатали двери Храма, задолго до того, магия их мира иссякла вместе с этим самым миром и вместе с величием их Народа. Задолго до того, как пристанище Матери Всего, в сердце которого покоился священный Источник, был низвергнут до исподней теми, от чьей руки пала их Эванурис. И… не только ими.
С тех пор воды замолкли, и без погребальной тишины по Митал, навсегда выжженной в памяти этого места, шёпот жрецов слабел и терялся, порою казался лишь миражем, застывшим меж истиной и слепой верой в то, что они по-прежнему его слышат. Слышат их. И Её. 
Теперь же не отзвуки шёпота доходили до них, но всецелый хор шумит в головах, не зная устали и покоя. Что же шепчет им шёпот. Им, оглушённым после Её кончины, слепо следовавшим Её последнему не посмертному волеизъявлению?  Истину.
— Что отныне…, – Абелас медлит, не спешит отвечать, оступаясь назад на полшага, не мигая, всматриваясь в эти светившиеся забытой магией глаза, от которых исходила сила и опасность, равно как и мудрость, с той же лёгкостью, с которой Защитница некогда вершила своё правосудие. Жрец-хранитель, осмелившийся бы провозгласить, что когда-то знал Митал во всей Её полноте, смотрит на него в попытке разглядеть в его чертах Её, заглянуть глубже, чем это дозволено в этом новом мире. Но не видит - чувствует. Неполную, незавершённую сущность, подобно одной из растрескавшихся в храме фресок, чью мозаику рассыпало в пыль само время, — …ты – Митал, – он будто созерцает в облике последнего из Эванурис Её отражение, словно в глади воды сквозь глубокую толщу Элувиана, чью поверхность потревожили всего мгновенье назад и ни мигом позже. Она была… другой. Но настолько ли важно было то, кем и в ком Защитница сейчас была и в чьём обличии явилась, важно ли, что Она была в нём всего лишь рябью даже не былой себя, но своего отражения? В обличии бога, которому они не служили, но рука об руку с которым Она когда-то шла против порочности остальных. Форма не имеет значения. Это было неважно для него и для них. Нет.
Едва приметным перезвоном металл лязгает позади, приходит в движение. Абелас оглядывается, но не придаёт значения увенчанным беспристрастностью и решимостью собственной веры лицам Стражей, одного за другим опускавшихся на колено перед «своей» Эванурис. Но он смотрел не на них. На Неё, развернувшую над ними свои крылья, словно по-прежнему оберегала каждого из них. Её каменный лик всегда успокаивал его сердце, привносил ясность его надломленному духу, что искал в «Тени» хотя бы один единственный след искры от Её пребывания в этом или ином мире. Хотя бы тень. Хотя бы знак или намёк. Годами. Веками. Пока смирение не поглотило его. С горечью отвернулся, вновь обратившись к страннику без валласлина. Даже богов можно убить.
— Нет, – едва качает головой ведший Стражей, отрицая, выверяя каждое произнесённое слово, — Мы никогда не винили Фен’Харела. Тебя – в погибели Митал, – сравнение с шемлен задевает в истинном Элвен пока что-то ещё живое, отделённое гордостью от нерушимого долга. Часовым была ведома истина, в отличие от них – смертных этого времени, посмевших провозгласить себя потомками Народа, гордо носивших валласлины повинных, даже не подозревая об их истинном предначертании. Часовым была ведома истина в отличие и от тех, кто, умирая, посреди рушившейся магии Арлатана, проклинал имя мятежника, бога, разорвавшего сущее на невосполнимые половины.
— Ты берёшь на себя слишком многое. В том, что мир изменился не только вина Фен’Харела. Митал была отомщена. Виновных постигла расплата, – Абелас не ненавидел Мятежного Волка. Он ненавидел тех, из-за кого Фен’Харел навсегда изменил Элвенан. Не уничтожил, нет. Но подтолкнул к неизбежному. К падению. – Оглянись вокруг. Что предстаёт перед божественным взором? Место, куда дозволено было ступать лишь благочестивым в священной отрешённости – к его разрушению приложило руку не только время, не только смертный с осквернённой кровью, не одни только Эванурис, что навсегда умолкли благодаря тебе после разделения мира, но и те, кого Фен’Харел вёл за собой. Те, кого ты вёл за собой. Ртами на лицах, лишённых клейм рабства, они провозгласили Митал смертной лжебогиней, в слепой ярости своей уничтожая всё, что от нас осталось. Храм, лишённый магии бы пал, но Источник Скорби должен был быть защищён, невзирая ни на что, – он помнил ту ночь, когда-то, что смертные называют «завесой», было сотворено. Разрывающиеся башни, предсмертные вопли… Но то был не конец. Лишь начало заката их эпохи, – Мы опечатали это место. Но Народ… Они продолжили проливать кровь друг друга. Руками друг друга. Даже если i've'an'aria так и не была бы возведена, мы бы уничтожили себя. Это было неизбежно.
Абелас опускает взгляд, замолкает, но не смолкает Источник. Он всё шепчет и шепчет.  Стражи по-прежнему преклоняли колено. Не рабы, но верные слуги. То был их выбор, продиктованный волей их Богини или же не их бога, ведали они об этом или нет - уже не имело значения. То было их право. Они должны служить. Как и он. Если тот, кто назвал себя Гордостью, отныне действительно является Её гласом и Её волей – они пойдут за ним. И Ужасный Волк знает об этом. Но… Арлатан.
— Да, – он хотел хотя бы раз увидеть Арлатан не в своих снах, собранных по крупицам стёртых в пыль самим временем воспоминаний, от одного его образа, от одного слова из чужих уст, словно это произнесла сама умершая и покинувшая их Митал, вскрылась глубокая незаживляемая рана. На их отныне мёртвом языке некогда вековало слово, безвозвратно утраченное по иную сторону разорванного надвое мира, и теперь даже последние из них не способны были его «произнести». Его невозможно было начертить, не звуками было порождено оно, но несло в себе весомость утерянной, никогда не существовавшей, но желавшей «быть» души, забытой и расколотой на невосполнимые пустоты своей сущности, что немым отголоском отзывалось в памяти и мечтах всех тех, кто так никогда и не был «рождён». Теперь же, в этом чуждом для них мире лишь увядшим подобием значения этого слова, проявлявшимся сквозь пламя завесного огня, было под силу описать то, что стало с «Местом их народа». Ничего этого нет уже давным-давно. Арлатан пал. И что бы ни было воссоздано после, это уже будет не Элвенан, — Но Народ мёртв. И даже богам не под силу вернуть ушедших. Даже Митал… Так кому ещё ты хочешь явить то, что собираешься назвать Арлатаном? Тем, кого отныне вынужден нарекать своим Народом? Без Элвен то будет лишь пустой оболочкой. Нас больше нет. I've'an'aria ни при чём. Мы сами себя убили, – не допрос и не вызов звучали в голосе одного из последних Элвен, лишь бесконечная скорбь по тому, что было, но чего никогда не будет.