Она была подобна солнцу, но куда ярче. Тут же ослепляла, но не было боли. Потому что прежде он был испепелён скорбью по Ней, что оставила дотлевать на их лбах одни лишь тонкие узоры ветвей, лишенных листвы, тянувшихся от древа, что давным-давно утратило веру в то, что Её невозможно было убить, а оттого отчаянно цеплявшегося обугленными корнями за последнее, что осталось. За долг. Ни прошлого. Ни будущего. Ни надежды. Не осталось ничего, кроме долга, день за днём, сон за сном обращающегося в увядающие останки выцветших воспоминаний того, кем они когда-то являлись. Элвенан безвозвратно исчез, превратившись в утерянный шёпот, что невозможно было разобрать, сколько не пытайся. «Место их Народа» обратилось легендой, что в каждом слове своём искажалась, утекала сквозь пальцы, подобно собственной вечности, отданной «Матери, что Защищает»; извращалась устами тех, кто прошёлся не более, чем по руинам некогда великой Империи, возжелав снискать себе величие на бесславном падении Арлатана, сотворённым руками самих Элвен задолго до того, как начали слагаться сказания об их порабощении шемлен.
Храня молчание, Страж взирает на Неё невидящим взором, в бессилии благоговения и отрицания отрешённо опускается на колени. Обжигается, как только его лоб касается Её ног, подола Ёё одеяний. Он - словно дитя перед Нею. Ветви цвета тёмной зелени вспыхивают на лбу, расцветают, преисполняются жизнью. Но ничто не удивляет его более чужого прикосновения, невесомого, к собственному плечу, тёплыми ожогами исцелившее каждый из не заживляемых шрамов утраты, надорвавших в груди то место, где после остались одни пустоты. Касания, чувствовавшегося даже сквозь металл, что веками сковывал его уставшее от нескончаемой службы и беспрестанно прерываемого сна тело. Её рука тянет ввысь, взывает приподняться, влечёт за собою, с Ней, встать подле Неё, подобно равному Ей. Её глаза только смеются в ответ, ни зло и не добро, на его изумление, ведь он всегда считал, что не достоин Её. Никогда не будет. Но…
Всё это меньшее, чем реальность, но большее, чем сон. А Она - лишь дух, вырванный, как лоскут, из истинного мира. Elgar на их Языке, позабывший всё, исковерканный в своей сущности, потерянный, изменённый. Оно не то, чем изначально являлось. Не Митал. Одно из Elgar’daris, один из демонов, узревший и воплотивший жажду отчаявшейся и потерянной души, по своей воле шагавшей по мирам чужих и собственных снов. I've'an'aria, «Завеса», ранила их, также, как ранила и Народ. Отрезала их, заблудших, от мира яви, также как отсекла от Запределья и самих Элвен. То, что от них осталось. Разве их вина, что так жаждут они, ведомые неподвластным ни времени, ни преграде между мирами, инстинктам вернуться в руины мест, некогда принадлежавших им по праву существования. Разве их вина, что жаждут они вернуться домой, ложными тропами, не осознавая, не понимая, что возвращаться более некуда. Это не то место. Не их. Пусть не ведают они, однако, у elgar и elvhen одна общая скорбь на двоих.

Веки размыкаются прежде, чем возникает мысль. Волчья песнь льётся тоскою, уносит скорбь в небо, пронзает бездну, настигает в утенере. И всё тут же ускользает, заглушает зовом, что ворвался в чертоги их сна. Зовом оберегать «Vir’Sul’anashaan or Tuelanen», стеречь Путь, на который когда-то было дозволено ступать лишь жрецам Митал. Источник, как и третье имя его, как и всё в этих осиротевших местах, ставший символом невосполнимой утраты и неиссякаемой по Ней скорби. Vir’abelasan. 
Тяжесть пробуждения сжимала, удушала, одолевала, обуревала всякий раз, словно в первый. Вырваться из объятий i’ve'an – невообразимо. Уверовать в то, что всё то, что они ощущают в этот миг, что, всё то, что мгновение назад было сном, длившимся не один смертный век, происходит на самом деле - ещё невозможней.
Память всё ещё хранила первое погружение в отмеренный этой вечностью сон, раз за разом окуная в темноту и безмолвие, будто в ледяную воду полыхающего огня. Ни света. Ни звука. Ни надежды на то, что явь когда-либо наступит для них вспять. Агония. Невозможность различить грань меж попыткой уснуть посреди давящей и удушливой темноты, страхом неизвестности, отчаянием и мгновением смерти. Память об этом преследует по пятам. Некогда сиявший величием правосудия Митал храм стал гробницей им, тем, кто верой и правдой служил Ей. Но они сами избрали этот путь и обязаны были пройти до конца. Было ли то силой, что лишь разжигало намерение исполнять свой долг, утративший всякий смысл, без Митал, без Народа, без Элвенан? Было.

«Mythal’enaste» звучит в ответ на бескомпромиссное «Masal din'an». Ему не нужно было произносить и слова, чтобы Часовые, те немногие, что остались, по мановению руки растворились в тенях непроглядных джунглей. Абелас знал, кого им суждено узреть, кого обнаружить. Чужаки умрут. Этот черёд необратим. Но всегда ли так было - горькое подобие улыбки едва трогает губы. Не благословит. Не услышит. Её больше нет. Есть только Vir'abelasan. И есть они. А это немало.
Они разделились на второй день по сторонам света, ступая по этим местам, с каждым пробуждением всё меньше и меньше напоминавшим им то, что когда-то являлось главным святилищем Митал на просторах всего Элвенан’а. Странно было ощущать почву под ногами, принимая на веру тот факт, что твёрдо находишься в этом чуждом неправильном мире. Шаг за шагом, осторожно, обессиленно ступали они по тверди так, будто место под ними способно было провалиться. С каждым шагом земля оказывалась всё прочнее, а воля защищать Источник всё крепла.   
Когда-то и Её нога ступала здесь. Эти места по–прежнему полнились Её силой, ощутимой в каждом миллиметре пространства. Её магия была столь могущественна, что до сих пор оберегала свою вотчину, стёртую со страниц истории этого мира, но и она под тяжестью времени иссякала. Старший из Часовых редко покидал стены храма, выступая последним бастионом на Пути к Vir’abelasan’у. Но Зов взывал к ним всё тише и тише - заклинания, механизмы, пробуждавшие их из утенеры, утрачивали силу. Слабли, как и слабла магия в жилах тех Стражей, что были рождены после того, как Завеса обрушилась на их мир подобно лавине. Когда-то магия переполняла их, была неотъемлема, подобно дыханию, но в этом мире даже среди них, Стражей Митал, лишь немногим было под силу вновь наполнить артефакты силой, активировать дарованной богиней защитный купол. Хотя магия покинула их тела, для их долга это не имело значения. Они должны были служить, несмотря ни на что.  И он учил их сражаться. Мечом и стрелою. С магией или без, они выстоят.

Остаток пути Абелас провёл, созерцая как всё то, что когда-то было ему дорого, кануло в небытие, стало частью природы. Этот странный мир был наполнен звуками, но они казались не более, чем гробовым молчанием. Пение райских птиц было мертвым, не задевало душевные струны. Шелест ветра, заигрывавшего с листовою, стал одою скорби, не остужал пыл прохладой, не унимал теплом зябь и холод. Шаги по воде, что просачиваясь сквозь металл, омывала ноги, были неприятны, заставляли испытывать дрожь и неметь кожу. Пару раз он склонялся в попытке утолить жажду, но останавливался в полушаге. В этом мире ничто не утолит его жажду. Ничто не утолит его голод. Ничто не согреет его. Не остудит.
Тень питала часовых всё это время. Вот уже тысячи лет их рта ни касалась ни вода и ни пища. Этот мир невыносимо отравлял своей тусклостью. Но журчание потоков реки, исполосовавшей эти земли подобно венам на теле, окружившей своей толщею храм, ставшей ему покрывалом, ставшей его колыбельной, напоминало о долге. Брызги будто несли призрачный шёпот присутствия Жрецов, упокоенных в Vir’Abelasan’е. Шёпот бессмертных вод, что провожал Часовых в Великий сон, что раз за разом сковывал их души по ту сторону этого мира, чтобы в нужный час низвергнуть их в это небытие, обратно, на встречу своей бессмысленной жертве. Таков их удел. Они не дадут Vir’abelasan’у иссякнуть, до тех пор, пока не иссякнут сами. Лишь тогда здешние воды смолкнут, лишь тогда шёпот прекратится. И тишина в своей незыблемости станет нестерпимо вечной.
Два каменных волка, обращённых друг к другу, застыв во времени, безмолвно выли целую вечность, словно оплакивая ту, что когда-то оберегали подобно зенице ока. Два артефакта, что были старше него. Старше самого Арлатана. Он заставит их петь. Он вернёт им их вой. Протяжный. Что будет сотрясать их сон раз за разом, напоминая, зачем они ещё живы, наполняя их души, Стражей Митал, скорбью. Элвен окидывает изваяния взором, обходит по кругу, прикасается к ним, высоким, как сами деревья, плотно приставляя ладонь в попытке дотянуться к их самому сердцу, вдыхая в них жизнь ярким голубоватым свечением, окутанным чёрным дымом. Пусть сила самой Митал преисполнит их. Фен’Харелу, тому, кто хранил саму Митал, тому, кто оберегал это место всё время, в отличие от них, нельзя погружаться в сон. Витиеватые узоры вспыхивает на каменной шкуре, подползают к морде, зажигая звериные очи. Пространство прозрачным куполом всколыхнулось, и волк будто взвыл на луну несуществующим воем.

Магия отныне свежа. Абелас резко развернулся. Оберег восстановлен, потому что в пристанище Митал сейчас незваные гости. Совсем рядом. Кто бы это ни был, им не уйти живыми. Пока Элвен живы, этот лес будет хранить свою последнюю тайну. И, следуя воле падшей Эванурис, последнему Её завету, он идёт за протяжным шёпотом воя бесшумной тенью меж лиан и деревьев, покуда не находит источник тревоги. И найдя, притаившись в сени стволов - замирает. То было… не то, чему он собирался дать бой, со всей решимостью сразив врага и лишив его жизни. Нет. Только не будучи некогда жрецом Матери Всего он посмел бы. То было… дитя, безропотно-медленно бредшее по истёртой тропинке. Существо, подобное мотыльку, чьи крылья так легко было сломить, стоило только заключить в ладонь и сомкнуть пальцы. Кулак, заключённый в металл, наполненный смертоносный магией, с тихим лязгом разжался. Он взирал на неё, не показываясь из-за деревьев, издали, пристально изучая, словно неведомого зверя, своим жёлтым по-волчьи хищным взглядом. Слишком хрупкое тело, несуразно большие уши. Для тех, кто напоминал Элвен. Это Da’len выглядит подобно им, однажды возжелавшим принять эту форму, это обличье. Секунды мнимого любопытства лишают бдительности, внезапный хруст – возвращает. Безжизненные и иссохшие ветви ломаются под тяжестью туши зверя; птицы, встрепенувшись, резко взмывают ввысь, бурно хлопая крыльями, возвестив об угрозе. Увесистый лось, какие хранили порог их храма огромными каменными изваяниями, проложил путь к существу, что было более лишним и чуждым для здешних мест. Но твари, сотворённые самой Гиланнайн, «пережившие» своего творца, не причиняют никому вреда, в отличие от шемлен. И даже если причинят сейчас по зову природы, Стража Митал то едва ли волновало. Он отвернулся бесшумно. От судьбы не уйти. Так было бы даже проще. Никто не должен вернуться из «Арборских дебрей». Никто и не возвращался.
Почти уже было сделал шаг, чтобы раствориться в тенях, так же, как появился, как раздался тонкий детский вскрик. Ломающиеся ветви, глухой гулкий удар лёгкого тела. Дитя оступилось. Упало. А он стоял, словно вкопанный, обращённый спиною к ней, ни оставшийся и ни ушедший. Ничего не чувствовавший. Ни жалости. Ни сострадания. Будто никогда был жрецом Матери Всего Сущего. Матери Народа, но не этих их жалких подобий – шепчет нутро. Будто и вовсе не был, после того, как Её не стало. И всё же что-то передёрнуло внутри, что-то ещё живое, помнившее о праведности и чести. Ладонь разворачивается, неожиданно испуская силу его Эванурис. Вожак Часовых разворачивается, ниспосылая чёрные клубы дыма, что подобно струящемуся туману, медленно надвигаются, настигают, пугают, вынуждают отступить дикого зверя, не ведающего, что эта не та тьма для него, которую стоит страшиться. Смотреть на мучение дитя, пусть даже оно станет воплощением невежества и алчности спустя годы, было равносильно убийству собственными руками. Он не будет участвовать в этом в своём молчаливом равнодушии, от которого всё равно никуда не деться. Они достаточно испачкали руки о кровь подобных этому созданию. В своих поступках им не стоило опускаться до их уровня, что пролегал куда низменнее животных инстинктов. Клубы тёмного тумана рассеиваются, не нанося вреда, исчезают. Дитя не найдёт пути к храму. Дитя должно отыскать дорогу к своему дому, если хочет выжить. Но это – не его забота. Его забота – оберегать наследие Элвенана. Всё, что от них осталось. Поэтому, он уходит. Потому что угрозы нет. Но вот только ветки предательски-хрустнули под ногами, выдавая присутствие нечта маленькой, но незваной и нежеланной гостье.
[SGN]«He meant to watch forever. He called himself Sorrow.»[/SGN]
[AVA]http://s0.uploads.ru/MB7CW.png[/AVA]

Отредактировано Abelas (2017-05-02 09:39:10)

Шорох дланей шершавых ветвей, прогибавшихся, не желавших ломаться под натиском, отличным от ветра, не беспокоил того, кто предался бесконечному сну наяву ещё до того, как этот лес зародился. Крохотный зверёк, упавший, но вставший, едва кряхтя, продирался сквозь нерукотворные путы. Так он решил относиться к этому созданию. Подобно к отпрыску галлы, напуганной клубами магии Митал. Подобно к неотъемлемой части этого места. Не трогая это, не замечая присутствия этого, его существования. Ибо, прежде чем заблудшее и отбившееся от своих сородичей дитя последует за ним – сам он растворится в покровах I've'an'aria. Их пути разойдутся, как расходятся две протоки ручья. Слабая, маленькая и тонкая - пересохнет, другая, резьбой по земле, сточит камень, и венами протянется к самому сердцу, к Источнику, что преисполнен Скорбью.
Он удалялся бесшумно. Его не тревожил оклик. Высокий и детский. Он понимал слова шемлен, но их смысл не достигал его, брызгами спотыкаясь о стену. Не был нужен. Слова лишь едва корёжили ему слух. Тем, что всего лишь слышались, не ощущались. Для них, творений иного мира, истинного, но не этого осколка осколков, с этим нельзя было свыкнуться. Но смириться – необходимо.
С тем, что мелодия магии здешних мест смолкла. С тем, что вместо шпилей твердынь, возносившихся в небо, вонзавшихся в облака, рассекавших звёзды, перед взором теперь шумят лишь деревья. Он шагает здесь, но не видит леса. Видит то, что открывал его взору мир-двойник, откромсанный от его родного мира: мёртвые руины, замершие в пространстве, потерянные в пустоте, изломанные трещинами, что будто выбеленными костьми слегли посреди пепла их Империи, развеянного ветром времён. Почти исчезнувшее напоминание о тех местах, что простирались на расстояния бесконечности снов сквозь эхо его собственных.   
Он не принадлежал этому времени, этому миру. И поэтому не считался ни с ним, ни с тем, что наполняло его в своём скоротечном существовании. Кажется, будто он умер, когда-то давным-давно, забытый всем сущим, стёртый собственными именами, а по этим местам шагает его пустой силуэт. Но и это место было мертво задолго до того, как магия Арлатана навеки покинула их вместе с воспарившей Завесой. Не Эванурис было разрушено это место, жаждавшими погубить не только Митал, но и всё, чем Она являлась, обрушившими всю свою ненависть на Её города и храмы, на каждого, кто носил Её древо на своём лике. Не проклятьями жрецов навсегда умолкших богов, обозлённых на Мятежного Волка, ослеплённого скорбью утраты сотворившего непоправимое. Не руками тех, кто ступал по его следам, бунтовавших глупцов, стремившихся учинить самосуд над теми, кого по непониманию сути, сочли «лжебогами». Не алчностью недостойных, возжелавших познать Vir’Mythal’Enaste, Путь благосклонности Митал, открывавшегося не каждому, отныне запертому для всех. И не невежеством теней, возомнивших себя потомками Арлатана, покушавшихся раз за разом на чужое наследие. На то, что им никогда не принадлежало  вдруг возымевшим право.
Это место умерло вместе с Той, что явилась причиной Всему. Справедливости и праведности. Правосудию и возмездию. Вместе с Той, с чьей кончиной началось падение того, что они когда-то называли Elvhenan, своим пристанищем, своей Родиной, своим домом. И одна только смерть чинилась в этих местах, порождённая Её смертью. Элвен убивали Элвен. В погребённом под лавиной иссякшей магии Арлатане, за запечатанными зеркалами, что вели в иные миры, во дворцах и храмах. Здесь. В этом мире, где больше не было ни богов, ни магии, ни Народа, жрецы, более не нужные миру, но связанные волей, продолжили нести бессмысленное бремя долга, сковав себя нерушимыми цепями преданности, навеки связавшими их с богиней. Нарекли себя Amelan’sul’anelan. Часовыми. Стражами, что складывали головы, защищая последнее, что осталось.
Но время не просто шло. Кровь чужаков, посягнувших на тайну, проливалась, не переставая. Мосты и башни обращались в руины. Земля вбирала в себя золото камня. Песчинка за песчинкой время крошило всё, что осталось, предавало забвению всё то, чем они являлись. Время поглотило последнее пристанище Митал, опутав его лесом, обратив величие Элвен в невыносимую тишину. Казалось бы, этот реквием, спаявший святилище их богини с самой природой, должен был принести умиротворение. Но отчего же души их отмирали и загнивали, не ведая даже во снах покоя.
Нет. Ему не нужен был этот мир. Он всегда смотрел на него, но видел иной, скорбел о нём, будучи бессильным претворить в явь свои воспоминания.
Он взирает на этот чуждый мир и сейчас, сквозь свои медленные шаги, и видит отголоски Elvhenan в каждом закоулке, отвергая всё то, что в этот миг происходило, пока слух не настигла тень Языка, что утерянными ошметками всё ещё скиталась по этому миру.
Останавливается. Замирает. Оборачивает голову, едва наклоняет.
«Ma serannas» - эхо ещё разносит обрывки родных слов, что по ту сторону затягивали трещины на здешних руинах.  Глаза цвета расплавленной меди светятся в тени капюшона, вздрагивают в прищуре, взирают с тяжестью стали. Он смотрит на неё, на слепое дитя, что шагало по этому миру-ошибке почти на ощупь, и на миг могло показаться, что в нём вспыхивает нечто, что застряло бы в горле на первых же звуках, осмелься кто-либо произнести это вслух. Нет. В его сердце нет места сомнению. Именно поэтому он сделает это. Развеет нерешимость. Убедится в том, что они – другие.  Что они - всего лишь переняли черты. Не больше. Что они – пустые оболочки. Нет. Меньше. Пустые тени с валласлинами на их лицах.
— Ahn ane min? Garas quenathr. Ea u, da'lan, – скупые шаги навстречу, хранитель Источника едва являет себя из тени. Останавливается поодаль. Голос не угрожающ, но твёрд и властен. До этого он не говорил на Языке со смертными. Не потому что его не понимали, но потому что это было чем-то, чего шемлен слышать были недостойны. Стражи не единожды убеждались в этом. Недостойны в особенности те, что носили на лицах узоры, не понимая и капли заложенного смысла.
— Ar'din nuvenin na'din. Vare, -  у него не было намерения навредить. Только отвести подальше от храма, в очередной раз удостоверившись  том, что они и в самом деле другие. Абелас готов был принять не оправдавшиеся надежды, всей душой ожидая разочарования. Что дитя не поймёт его. И дитя уйдёт. И ему станет… легче. Но от первого или от второго?
[SGN]«He meant to watch forever. He called himself Sorrow.»[/SGN]
[AVA]http://s1.uploads.ru/dS7cK.jpg[/AVA]

Отредактировано Abelas (2017-05-02 09:39:57)

Только глупцу, ослеплённому невежеством, под силу отрицать узренное своими глазами: кровь тех, кто однажды нарек себя и себе подобных «Elvhen» текла в жилах этой Da’lan. Кровь, что из поколения в поколение повторяла себя в каждом из них, теряла на разветвлённых перепутьях первоистоки, но по-прежнему высекала из их плоти, намертво-привязанной к материальному обломку некогда единого с Запредельем мира, знакомый взору точёный профиль, когда-то принадлежавший Народу.
Подобно росткам, что в своем желании «быть» пробивались сквозь умолкшие камни угасших храмов, а после - лишённые листьев, пролегали на лицах тех, кто принёс своё тело и душу в Halam’shivanas, сладостную жертву долга Матери-что-защищает, кровь Элвен пробилась сквозь века и пробудилась и в этом Дитя. Обличив в навершия клинков её уши, воздев переносицу с легкостью мелодии магии, что когда-то была способна сворачивать горы, найдя, подобно ныне мёртвой надежде, отражение в сиянии глаз посреди самой кромешной ночи. Но в этой её крови спустя тысячи лет после падения Арлатана безвозвратно испарилось всё то, кем она должна была быть и являться. Утраченные знания, потерянные воспоминания, скудные года отпущенной жизни, растоптанная история, чья истина навек измордована теми, кто присвоил чужое, долотом обламывая кончики ушей каменных изваяний, что были подобны остриям искусно выкованных кинжалов - шемлен округляли их рукотворно, обрекая бессмертные лики истинных творцов на становление символом давным-давно украденной славы, которую они, Элвен, задушили, а потом растоптали. Сами. Своими руками.
Всё это не являлось причиной тому, что остриё ушей, в самом конце их пути, оказалось единственным, что их объединяло. Тех немногих оставшихся из Элвен, несших свой последний вечный дозор в затерянном храме, и тех, кого прозвали «долийцами». Тех, кто, не унимая гордыни, провозгласили себя хранителями утраченных преданий, идущих одиноким путем, «последних» из «Элвенан», благоговейно и трепетно преклонявшими головы перед статуями богов, что однажды поработили весь мир и повергли лучшее, что когда-либо было в них самих, в Эванурис. Повергли Митал... Разве может быть последним из Elvhenan то, что никогда не было его частью? Это незыблемо: сущность их была иной, отличной от Элвен.
Держась за ствол древа будто страшась отпустить подол матери, создание иного рода, та, которой едва ли стукнуло более десяти первопадных месяцев, переминаясь, робко шагнула на встречу. Это не то, как всё должно было быть. Едва наклонив голову вбок, Абелас изучал её немигающим взором. Забыл, как выглядят дети. Не помнил, что они были глупы и неопытны по своей природе, не помнил, как привязаны они к тем, кто породил их обоюдной связью, а значит, если Дитя не вернётся, по её следам придут и другие шемлен. То был – клан. Одиночки не приводили свой выводок в эти дебри.
Как многого он не помнил. Em'syla'man, Ena'eir'man, Ena'vun'ise'man. Пустые названия. Месяца давным-давно утратили своё значение и порядок, оставив о себе лишь пригорошню воспоминаний в произносимых звуках. Время было для них бездонным океаном, что смывает в своих водах империю за империей, как песочные замки. Стражи давно утратили его чувство и его счёт, не ведали, как долго уже блуждали во снах, прежде чем на эти священные земли раз за разом ступала нога незваного гостя. И они встречали их, каждого из них, воздвигавших свою Империю на руинах их собственной, рыщущих в поисках того, что осталось, обращавшихся к ним, к истинным Elvhen, искорёженным, унизительным словом «эльф». Люди, никогда не покорявшие их земель, никогда и близко не сталкивавшиеся с истинными представителями Народа, но кичившиеся обратным, упивавшиеся собственной ложью о сокрушении Арлатана и главенстве собственной «расы», были неумолимы в своём стремлении запятнать и присвоить то, что им никогда не принадлежало. Разговор был краток, длился до их последнего вздоха: ничего, кроме смерти не ждало тех, кто осмелился посягнуть на Скорбь, что вовеки веков должна была шагать лишь от жреца к жрецу. Круг замкнулся, спираль оборвалась, песнь реквиема больше не лилась. Завеса сокрушила Источник этой Скорби, неразрывно связанный с Запредельем: единожды испитый, он навсегда иссякнет. Нет, не шемлен с валласлинами на лицах были «последним» из Elvhenan. Последним был Vir’abelasan.
Одна лишь горечь растекалась во рту от слов смертной Da’lan. Не потому что духов леса никогда не существовало. Не потому что этим теням с валласлинами на лицах ничего не было ведомо об «ar lath’an» - единственном месте во всём мире, которое можно было назвать домом. Это Дитя напомнило Стражу о том, что между шемлен не было разницы, какая кровь бы не текла в их жилах.
Да. Как и сегодня, так же, как и это дитя, шемлен с метками, сотканными из крови, забредали в эти места. И когда-то он, как служитель храма Правосудия, пытался искать в них праведность. Пытался им верить. Годами незримой тенью блуждал по их снам, по крупицам и песчинкам собирая знание, звук за звуком, слово за словом постигая путь, способный донести до тех, кто имел с ними сходство, смысл сказанного. Он говорил с ними. Внимал их мольбам. Отпускал их. Живыми. Без права на возвращение. И всякий раз обет был нарушен. Раз за разом они возвращались, приводя за собой и других, решивших вдруг, что им принадлежал прах Элвенана, осевший руинами на этой мертвой молчаливой земле, снова и снова вынуждая жрецов Митал вновь проливать кровь посреди их святыни. Шемлен своих слов не держат. Их обещания – лживы, так же, как и выдаваемые за истину все их легенды. Данное ими слово - столь же коротко и необязательно, как и их ничего не значащие жизни, погрязшие в мелких ничтожных дрязгах. Тонкий узор на лице исказился в гримасе злости нахлынувших воспоминаний, ветви Древа Митал надломились в презрении. Все они shemlen, какой бы ни была форма ушей их. И это Дитя не было исключением. Все они исчезнут прежде, чем Стражи, исполнив свой долг, вновь пробудятся. Всё изменится, ускользнёт. Исчезнет. И дитя исчезнет. Останется только Vir’abelasan. И они.
— Na dinemah samelana. Y tel'mala, - Абелас прерывает бессмысленный детский лепет голосом-звоном лезвия, рассекающим воздух, — Vir’abelasan должен быть защищён - я смогу провести тебя только к смерти, шемлен, - довольно слов, хватит – их было слишком много сегодня адресовано шемлен. Он ступает к ней, с твёрдым намерением закончить всё это. Она не почувствует боли. Всё это станет для неё всего лишь мороком, наваждением в клубящемся мягком и чёрном тумане.  Станет сном.[SGN]«He meant to watch forever. He called himself Sorrow.»[/SGN]
[AVA]http://s1.uploads.ru/dS7cK.jpg[/AVA]

Отредактировано Abelas (2017-04-12 08:04:50)