Пыль поедала пыль.

Прошедший день ложился тяжестью на плечи, сгибал спину, неуклонно гнул к земле. Голова казалась тяжелой, все мысли в ней – неповоротливыми, закостенелыми, чуждыми и чужими. Сонными мухами они двигались по одному единственному кругу, проходили равно отмеренные точки, вызывали раздражение, боль, отчуждение. И страх.
Сражение, магия крови, демоны, тварь, так похожая на архидемона, Тень.
Всё закончилось, а он остался. Он жил где-то под кожей, с кровью перетекал по венам, не давал себя поймать, чтобы потом старательно сцедить капля за каплей. Его нельзя было вывести, словно яд, даже пустив кровь.
Страх плодился на крови. Своей и чужой.
Ужасы, Кошмар, Страуд.
Стоит только Хоук закрыть глаза, как под веками вспыхивало зелёное, ядовитое, сумрачное. Смазанное и слишком настоящее, чтобы сойти на кошмар наяву. Слишком невероятное, чтобы так просто вписаться в картину реальности.

Тошно и страшно. И мерзко. До головокружения отвратительно.

Лагерь, ставшим прибежищем на одну ночь перед бесконечно долгим путешествием на запад, был неприветлив и тих. Не слышно песен, не слышно смеха, не слышно ничего, кроме тихих разговоров, иногда, совсем редко и судорожным всхлипом чужого отчаяния, плача.
Хоук кусает губы, смотрит до рези в глазах на огонь, зябко кутается в плащ, когда налетает холодный ветер. Сплетала пальцы в замок, избегала всякой мысли о том, чтобы понять произошедшее. Попытаться осмыслить или измерить. Ей хотелось обладать хоть каплей той уверенности в себе, своих силах и том, что с рассветом этот мир всё так же будет существовать, которую она демонстрировала.
Со вздохом усталости она поднялась на ноги, отряхнулась от песка и ушла в палатку. После яркого света огня влажная мгла ей казалась спасительной, но ровно до тех пор, пока её не коснулось самое худшее из всех возможных чувств.
Одиночество – сотнями дней скитаний.
Можно сидеть с людьми за одним столом, слушать и слышать, вместе петь или пить, танцевать, плакать, смеяться, любить. Улыбаться – прорезью маски, провалом зрачка. Быть послушнее скрипки и ласковее смычка.

Кутаясь в одеяло, Мариан верит, думает, знает что не сможет уснуть. Либо вовсе, либо нормально. Усталость скрипит на зубах как песок. Путается и быстро теряется в кошмарных сны из переходящих друг в друга видений. Обрывки ужасов последних дней, голодные жадные твари, жаркая пустыня перетекающая в скалистые горные хребты. Страуд, Кошмар, ужасы, Тень.
А потом она вернулась домой, в Киркволл, но была словно привидением. Мариан плыла по улицам города, через входную дверь вошла в свой покинутый дом. За кухонным столом сидя спал Сэндал, он прижимал к груди серебристо-белый кристалл и улыбался своим сновидениям.
"Я не умерла" – произнесла Мариан, скорее для самой себя, но её всё равно не услышал. Слова Хоук остались совершенно беззвучны.
Она видела Фенриса, сидевшего на краю кровати, безжизненно смотрящего  в окно на бесцветный полдень. Лицо его осунулось. Мариан потянулась, чтобы коснуться его плеча, но рука её прошла сквозь.
И вот она стоит на собственных похоронах. Смотрит на пустое кострище с возложенными на него личными или памятными вещами – потому что нет тела, которое можно было бы предать огню.
Она слышит обрывки из разговоров: "Какая жалость. Верно?" Не понимает до конца, почему вокруг так много людей, откуда они и зачем. "Честно говоря, я всегда знал что подобным всё и закончится".
Всё не могло быть так.
Я не умерла!
Крик её рвётся из горла, но не звучит ни единого звука. Невидимая, она продолжает оставаться неслышимой.
К костру выходит Страуд, касается рукой сжатой в кулак груди там, где сердце.
Мы ждём тебя, Мариан.
Огонь неторопливо и медленно лижет поленья. Красное мешается с красным, легко сгорает старый, порядком уже износившийся платок с выцветшим гербом.
В огне, корчась, умирают яблони  белоснежные-нежные-снежные лепестки.
Мы ждём.

Пробуждение ото сна не всегда приносит облегчение. Порой просыпаться больно – хочется закрыть глаза и снова провалиться в спасительный сон. Теплый, светлый, ласковый. Совсем не похожий на полную отчаяния и боли реальность.
Но в этот раз все не так.
– Мариан, Мариан! – звонкий голос разрывает в клочья безумный кошмар, – Скорее, просыпайся!
Боль, отчаяние и огонь позади. А здесь, в Лотеринге, светит солнце и восхитительно пахнет лимонным пирогом. Бетани – тоненькая и хрупкая, но такая живая и настоящая, еще не женщина, но уже не ребенок, тормошит сестру. Пытается стащить с неё одеяло, казалось бы, сдается, но через секунду засовывает под него руки, щипая Мариан за бок.
– Ну ладно, сама напросилась! – её терпения не хватает надолго. – Малыш, вперед! Взять её, взять!
Мабари наваливается на хозяйку всем телом. Придавив её могучей грудью, лижет лицо, нежно покусывая за ухо. И радостно виляет даже не хвостом, а всем телом.
– Чт... Ох, фу! – заслоняя лицо руками, пытаясь отвернуться и обратно сильнее закутаться в одеяло Мариан, понимая, что бороться с мабари не в её силах перестала оказывать сопротивление и обняла пса за шею, вдыхая запах шерсти, чувствуя солнечное тепло пригревшее ноги, с которых одеяло сползло на пол. Сон, еще до недавнего казавшийся слишком реальным и ярким, болезненным и злым, растаял без следа, не оставив от себя даже напоминания о том, что в нём было. Он казался сизой предрассветной дымкой, туманной и не ясной, сохранившей какие-то отголоски чувств и эмоций, едва угадываемых с каждой новой секундой.
Шершавый язык наждачкой процарапал по щеке, Мариан, попытавшаяся было отвернуться, почувствовала как Малыш потянул её за край рубашки у горла щекоча шею и тихо рассмеялась:
– Отстань, паршивец, – и когда смогла совладать с забравшимся на кровать целиком псом, посмотрела на сестру, с довольной улыбкой стоявшую рядом, – Довольна?
– Более чем, – отозвалась Бетани. По ее сияющему лицу видно было, что случилось что-то очень хорошее и не терпящее отлагательств. – И ты тоже не будешь в обиде, только пойдем скорее!
Не дожидаясь, пока сестра встанет и продерет глаза, Бетани разворачивается на пятках и почти бегом бросается на кухню. Останавливается уже на пороге лишь за тем, чтобы поторопить, после чего скрывается в сенях.
В коридоре тепло от натопленной печи. Голос Бетани доносится с кухни – она сообщает, что привела Мариан. Что-то отвечает ей Карвер, но слов не разобрать. А сквозь завязавшуюся невнятную беседу прорывается тихий плач Лиандры.
За всхлипами не понять, о чем она причитает, к кому обращается. Но в этом отпадает надобность, стоит только раздеться другому голосу – теплому, уверенному, вселяющему надежду.

Мариан знает этот голос. Это он давал ей добрые наставления, он произносил слова поддержки. Он отчитывал за неосторожность в использовании заклинаний. Он ругал – и он же утешал. Так раздражал порой, а затем вселял надежду.
Голос отца невозможно спутать ни с чем.

Мариан так и замерла у самого порога, отмахнулась от прыгавшего рядом пса, прислушалась к... нему. Его голосу.
Сердце, почему-то, споткнулось. Откуда-то она была уверена, что... всё ведь не так должно быть, разве нет? Но оглядевшись по сторонам она узнавала каждую деталь интерьера. И... о чем был тот её сон, тяжелый и длинный кошмар?
И какая теперь разница?
Выходя следом в кухню, старшая из детей Хоуков затянула туже растрепанную косу, попыталась пригладить полосы на макушке, занимала чем могла руки.
– Мам? – оглядываясь, Мариан пыталась понять смысл происходившего, но пребывала в сплошной растерянности.
Лиандра, всхлипывавшая в объятиях мужа, подняла на дочь заплаканные глаза. Её раскрасневшееся от слёз лицо озаряла искренняя, счастливая улыбка. Но буквально через несколько мгновений от неё не осталась и следа.
– Мариан! – изумленно воскликнула Лиандра, нахмурив брови. – Как тебе не стыдно? Твой отец... только что вернулся к нам, а ты встречаешь его в таком виде!
"Как всегда", – ни дня без упрёка, пускай даже такого простого и совсем житейского. Практически каждое утро начиналось с какого-нибудь "Причешись, а то волосы отстригу тебе, раз не нужны" или "Опять в штанах?". 
Сама Мариан почти что уже смирилась с тем, что ей не вырасти в нормальную девушку и не стать даже в половину такой женственной, какой уже была её сестра, но мама не теряла, судя по всему, надежд.
Малкольм смеется в ответ:
– Да брось, она просто торопилась!
– Поспешишь – людей насмешишь, – строго заметила Лиандра  и распорядилась. – Сейчас же умойся и причешись.
Малкольм разжал кольцо рук, в которое заключил жену и сделал шаг навстречу старшей дочери:
– Пошли вместе. Мне тоже не помешает руки вымыть с дороги.
Обречённо вздохнув, старшая из дочерей пожала плечами на слова отца и, дождавшись пока он поравняется с ней, вышла из кухни.
– Я... Я не ждала тебя, – получилось странно и не очень похоже на приветствие после долгой разлуки. Ей его не хватало. Ей хотелось его обнять. Но она сама же стеснялась этой своей нежности, кажущейся Мариан неуместной, запоздалой и ненужной.
– В смысле, так скоро, – попыталась она исправить впечатление от своих слов, поспешно отводя взгляд.
– Я тоже не ожидал, что вернусь так скоро, – с улыбкой пожимает плечами Малькольм, прежде чем добавить, заметно погрустнев. – Хотя, так ли это было скоро, как нам кажется?

Он останавливается напротив дочери, преграждая ей путь. Проводит рукой по растрепанным со сна волосам, всё ещё липкой от слюны Малыша щеке. Смотрит на неё так, как может смотреть только отец – с теплотой и нескрываемой гордостью за то, что она просто есть у него. Именно такая, и никакая иная – заспанная, растрепанная, скандальная...

– Ты так выросла, – словно между делом замечает Малкольм. – Будто вечность прошла.
Он смотрит на Мариан, гладит теплой рукой. Но спину её обдает холодом и голос, вкрадчивый и ласковый, шепчет из глубин сознания: "Разве не этого ты хочешь?"
Правда, разве она не мечтает о семье? То, что есть у неё сейчас, едва ли можно так назвать. И с тем, с кем она сейчас, не может получится ничего, хоть на малую толику подобного. Но у неё была семья. Настоящая.
"Еще не поздно повернуть назад, – доброжелательно шепчет на ухо голос, – не поздно вернуть всё, как было. Ведь этого ты хочешь. Об этом мечтаешь. Я же знаю".
Пока предлагают – нужно брать. Так ведь?

Она смотрит на него во все глаза и стремится запомнить, не понимая до конца, что именно таким и помнила его всегда: добрым, заботливым, любящим. Она поднимает руку и касается его пальцев, прижимает теплую ладонь к своей щеке. Изо всех сил старается отгородиться от того, холодного и липкого, ужасом осознания сползавшего по спине, от позвонка к позвонку.
Зажмуривается, когда в сознание вливается сладкий и густой, словно сироп, голос.
– Ты умер... Я помню, что ты умер, – простая болезнь забрала его у них практически в мгновение, не дав шанса на спасение, не позволив толком попрощаться,  –  и Бетани, – голос сорвался, на глаза навернулись слёзы, – и... мама.
Об этом был тот её сон, бесконечный затяжной кошмар. О всех тех, кого она не смогла спасти.
Назад... Неужели всё можно вернуть назад?
"Демон", – Мариан знает ответ, но от этого не становится менее тоскливо, одиноко или больно. Ведь ей не хватало этого... всего этого. Маминых упрёков, смеха сестры, ворчания брата и Его поддержки, Его улыбки, Его руки.
На лице Малкольма проскальзывает тень непонимания. Он с сочувствием смотрит на свою страшную дочь, поджимает губы.
– Что ты говоришь, Мариан? - он обнимает её, гладит по волосам своей широкой, мозолистой ладонью. – Разве ты не видишь? Мы здесь, с тобой. Бетани, мама, я.

Его плащ пахнет полевыми травами и пылью протоптанных дорог. И голос звучит так внятно, так отчётливо, уверенно и спокойно.
– Тебе, наверное, приснился кошмар?

Не сдержавшись, она заплакала в голос. Обняла его, до боли сжимая в руках рубашку и плащ, уткнулась носом в широкое плечо, до одури и головокружения вдыхая запах. Его запах. Такой забытый. И такой знакомый.
"Тебя нет. Тебя нет!" – до отчаянного кричит она в мыслях, не в силах оторваться и отстраниться. Понимая неправильность происходящего, ложь того, что видит и чувствует. И не хотела, чтобы это было так и чтобы это было лишь наваждением.
Потому что скучала. Потому что тосковала. Потому что это было беззаботное и такое светлое время, но оно прошло.
Мариан помнила Мор, отчетливо и ясно, словно это было вчера. Помнила Киркволл, каждый его год, месяц, неделю и, кажется, могла вспомнить сейчас в подробностях любой день из жизни там, в городе цепей.
– Это не ты, – надломано произносит она, прежде чем находит в себе силы отстраниться, вырваться из таких теплых объятий. Мариан делает поспешный шаг, а за ним другой, назад. Размазывает по щекам слезы. Отступает, приготовившись сделать что угодно, хоть сбежать. Не знает только куда.
Лицо Малкольма искажает гримаса боли. Он отшатывается, как от удара.
– Но это я! – настойчиво повторяет он. – Почему... почему ты отказываешься от меня? Стоит тебе только захотеть – и мы все будем вместе, снова.
Малкольм делает навстречу Мариан шаг, другой. Протягивает руки, желая снова обнять её. Но разверзшаяся за его спиной бездна затягивает его во тьму.
– Стоит просто захотеть... – его рука исчезает, укрытая кромешным мраком.
– Просто захотеть, – повторяет сладкий, тягучий голос, взывавший к Мариан ночами.
Стены вокруг неё рушатся. Осыпается пол, оставляя под босыми ногами промерзлую осеннюю землю. Небо щерится тусклыми звездами.
Вместо отца над Мариан нависло серой тенью уродливое порождение тьмы. Оно тянет руки, хочет сомкнуть их на её шее. Внезапно холодную темноту разрывает огненный залп, отбрасывая обугленный труп на несколько метров.
– Сюда! Скорее! – это снова Бетани зовет сестру. В свои восемнадцать она уже умелый маг, под стать отцу. Красный платок кровавой дорожкой очерчивает её смуглую шею.
Рядом – Лиандра и Карвер, щитом закрывающий мать. Вокруг – голые камни гор.
Это Лотеринг в тот злосчастный день. В день, когда все тоже могло, и по-прежнему может сложиться иначе.

Оглядываясь по сторонам, задыхаясь от недавних слез, Мариан оглянулась на брата с сестрой, на испуганную мать. Посмотрела на поваленное, медленно тлеющее порождение тьмы с изуродованным лицом. Она не помнила это место, но помнила время.
– Хватит, – шепчет она никому и... тому, что создало этот кошмар вокруг неё, – прекрати.
Смотрит на свою семью и качает головой, делает шаг в обратную, от их спасения и пути, сторону. Разворачивается, готовая бежать от них куда угодно, если такое хотя бы возможно.
– Нет!
Крик Лиандры, зовущей дочь, тонет в завывании ветра. Скрывающийся с неба дождь хлещет беглянку по щекам.
"Ты ведь хочешь спасти их, верно? – снова голос из темноты. – Тогда зачем убегаешь? Ведь бежать – некуда".
Словно в подтверждение этих слов на пути, буквально из ниоткуда, возник огр. Чудовище уже занесло могучую лапищу для атаки, как вдруг взвыло от боли, отпрянув. Молодой мужчина в доспехах храмовников проткнул его ногу мечом насквозь.
– Спасайся! – крикнул он, резко повернув голову к Мариан.
Это промедление становится роковым для него. Одним ударом огр откидывает его прямо на острые камни. Храмовник не успел и вскрикнуть. В его пустых, широко распахнутых глазах, застыли отчаяние и боль. Его клинок огр переломил, словно зубочистку. Однако смерть мужчины не была напрасной. В это время его спутница нанесла чудовищу удар в спину. Огр громогласно и низко взвыл, прежде чем повалиться на тропу и затихнуть.
Женщина спрятала в ножны одноручный меч. С сожалением глянула в сторону убитого храмовника, но вместо того, чтобы броситься к его телу, в несколько шагов сократила расстояние до Мариан и заключила ее в крепких объятиях.
– Создатель! – она была так близко, что выбившиеся из причёски рыжие пряди скользили по лицу магессы, – Как же я рада, что мы с Уэсли успели помочь тебе!
– Авелин, – Мариан шепчет её имя, не в силах сказать что-либо ещё, смотрит на изломанное, словно игрушка, тело храмовника, – Авелин, он же твой муж... И он умер, Авелин, ты понимаешь это?
Мариан хотела бы вырваться из кольца её рук, но не находила в себе для этого никаких сил. Повторяла в мыслях, как мантру, что ничего этого нет. Говорила себе – приказывала – проснуться. И не могла. И боялась.
Все это было неправильно. Всё... всё не было так, как тогда. Не было настоящим и от того правдивости в произошедшем становилось всё меньше и меньше. Но отчего тогда даже этот проклятый дождь кажется таким настоящим, а капли, попавшие за шиворот, стекающие между лопаток и по спине, оставляют за собой щекочущее и одновременно с этим раздражающее чувство.
Сколько уже раз она просыпалась, но это не давало ей свободы от её снов? Сколько раз она прошла по одному и тому же замкнутому кругу? Сколько..? Не легче ли... просто сдаться?
Мариан хотелось, чтобы всё это закончилось. Но не хотелось – чтобы так. Она цеплялась за воспоминания – реальные воспоминания, но не знала как ей использовать их, чтобы избавиться от влияния злобной твари.
"Я должна проснуться", – сколько раз она это говорила сама себе?
– Отпусти меня, – шепчет Хоук на ухо подруге, закрывая глаза. Старается не чувствовать её рук и её объятий, того, как рыжие пряди щекочут щеку, как от неё пахнет кожей, сталью и, почему-то, пусть и совсем неуловимо, но цветами.
– Уходи, – она старается представить на её месте другое, из настоящего, из реального. Мариан не хочет менять прошлого потому что знает, что это невозможно. А иллюзии ей не нужны.
У неё давно нет отца, её сестра умерла, а мать она сама хоронила. Авелин, всегда строгая, была ей подругой, но оставшейся в далеком Киркволле. И между ними разногласий всегда было больше, чем понимания.
У неё, по сути, ничего и никого не осталось. Только...
Хоук вздохнула, резко, словно получила удар, вспоминая, кажется, такую недавнюю ссору с Фенрисом.
И зажмуривается сильнее, желая лишь одного – провалиться в спасительную темноту из этого кошмара.

– Но, Мариан... – Авелин отстраняется, непонимающе смотрит ей в лицо.
На её щеках сажа, а рыжие пряди кажутся алыми в отраженных всполохах неба, от пропитавшей их крови. Кажется, что за мгновение она постарела лет на десять. Или точнее сказать на шесть?
– Он умер шесть лет назад, и я замужем за другим, – напоминает она то, о чем, казалось, невозможно было бы забыть. – Но это сейчас не важно. Важно то, что у меня получилось отплатить тебе за наше спасение тем же.
За спиной Авелин отчётливо проступают очертания расплывающегося в черном дыму города. С неба, красного, как залитая кровью невинных мостовая, как воспаленные глаза и клинок обезумевшей рыцаря-командора, снежными хлопьями срывается пепел. Все прямо как в тот день. Настолько реально, что в это сложно даже поверить.
Сквозь толпу храмовников к Мариан пробивается Фенрис. Алые всполохи пляшут на его доспехах, алый платок очерчивает тонкое смуглое запястье. Он берет Мариан за руку, помогая подняться, а уже через миг её подхватывают пятеро храмовников и принимаются качать.
"Если благополучия ты не хочешь, возможно, признание придется тебе по душе?"
Вкус победы пьянит, как испитое из вражеского шлема вино на погребальном кургане. Горожане и храмовники скандируют её имя и титул, хлопают в ладоши. Толпа, в которой затерялись Варрик, Мерриль, Изабела, Карвер, Фенрис, Авелин и Донник – только присмотрись, и увидишь знакомое лицо, – несет её по ступеням ко входу в казематы.
– Слава Защитнице! – кричит кто-то из горожан, и другие голоса волнообразно вторят ему.
Внезапно черный, покрытый копотью город пронзает белоснежная стрела. По высокой каменной лестнице взбегает Себастьян и, подобно верному рыцарю, опускается перед Мариан на колени.
– Благодарю тебя, Хоук! – он хватает её за руки, покрывая их поцелуями. – Я немедленно возвращаюсь в Старкхевен, чтобы забрать принадлежащее мне по праву рождения. Отныне я самый преданный союзник Киркволла. И твой – тоже...

Медленно и неукротимо, но мир вокруг, кажется, сходил с ума.
Мариан сходила с ума.
Она смотрела на рукоплещущую толпу, загнанно оглядывалась по сторонам и не могла понять, чему все эти люди радуются.
Это ведь был кошмар. Тот день Хоук помнила смутно, как-то обрывочно, словно находилась в бреду, но то что видела сейчас совсем не сочеталось с правдой. Мариан рывком освобождает свои руки, с изумлением смотрит на храмовников, один за другим опускавшимися на одно колено, мотает головой.
– Я убийца, – она не принесла этому городу ни Защиты, ни покоя. Лишь единожды, но случайно, а потом только разворотила горящие угли, первая сиганула в пламя зарождавшейся революции в тайной надежде, что её жернова смогут перемолоть её первой. В малодушной надежде, что все закончится. Абсолютно всё.
"Я же Андерса... убила", – то, что она видела сейчас, несомненно было лучше того, как оно сложилось на самом деле.
Здесь не будет страха, не найдется места презрению и такому слову, как "Предательство". Здесь никто не спросит, почему её выбор был таким. Здесь ей не придется кричать от отчаяния, когда после до неё дойдет весь смысл произошедшего. Когда просто не захочется жить.
Отшатнувшись, оступившись и едва не упав, Защитница Киркволла резко взмахнула рукой и пространство, подчинённое её воле, изогнулось волной:
– Хватит!
Взметнувшаяся волна энергии столкнула с высокой лестницы клявшегося в верности принца. Храмовники в тяжелых доспехах разлетелись, словно перья из разорванной подушки. Все затихло. До того рукоплескавшая толпа замерла в напряженном ожидании. Время словно остановилось. Люди неверяще смотрели на свою Защитницу, словно мучительно пытались осознать происходящее.
– Отступница! – крикнул, наконец, кто-то из толпы.
– Как вы посмели, Защитница!.. – возглас, поразительно похожий на гневный выдох Мередит, услышавшей в ответ возражения. Однако он принадлежит другой храмовнице, замахнувшейся на Мариан клинком слева.
Бирюзовая вспышка позади – и нападавшую отбрасывает магическим залпом, выбивая за перила лестницы. В поднявшейся пыли невозможно разобрать ни фигур, ни лиц. Мариан лишь чувствует, как кто-то схватил её за запястье и с силой дёрнул назад.
– Уходим! – голос кажется ей знакомым, но различить, кому он принадлежит, невозможно.
Они бегут, взявшись за руки. Два квартала – через дым, не дающий разглядеть ничего впереди.  Только топот сапог за спиной подгоняет их.
Но, наконец, все стихает. Невидимый спутник затягивает Мариан в переулок, свободный от едкого черного чада, заполнившего пылающий Киркволл. Здесь она может глотнуть свежего воздуха, перевести дух и рассмотреть, наконец, того, кто пришел ей на помощь.
Он выпускает её ладонь из своей. Делает два нетвердых шага, тяжело дыша наклоняется вперед, чтобы опереться руками в подогнутые колени. Несколько кровавых капель падает на мостовую.
– Хвала... Создателю, – выдыхает он болезненно и глухо. – Я так боялся опоздать...
Мариан не видит его лица – лишь облаченную в черное фигуру, спутавшиеся русые волосы, черные перья на плечах его мантии.
– А.. .Андерс? – воздуха после долгого бега не хватает, Мариан делает жадные глотки не-дыма, оборачивается затравленно назад, отступает к стене, касается её рукой. Камень по пальцами шершавый, прохладный... настоящий.
Всё вокруг казалось слишком настоящим.
– Но... Но я же... – это ведь тоже неправда. Это не может быть правдой.
Вот только раз за разом повторяя это, раз за разом сталкиваясь с новым витком мира, что сплетался следом за её метаниями, не верить в происходящее становилось не то что сложнее, но непреодолимо трудно.

Это было даже хуже чем всё то, чем терзало её, рвало на части Отчаяние. Это было острее чем картины, которые показывал Страх. Это было более ядовитым и едким, чем слова Гордыни.
Это было... слишком.
Ноги подогнулись, Мариан опустилась на колени, слабостью и усталостью сковало все мышцы. Она опустила голову, чтобы не видеть и не узнавать. Чтобы только не начать верить.
– Знаю, – не оборачиваясь, отозвался Андерс, будто почти без слов понял, что она имеет в виду. – Но мои пациенты... они нашли и перевязали меня.
Вполоборота развернувшись к Мариан, он слегка распахнул мантию, демонстрируя пропитавшиеся кровью лоскуты материи. Видно было, что он с трудом держится на ногах – марш-бросок по городским улицам дался ему нелегко.
– Я пошел за тобой, потому что вспомнил про право уничтожения. Чувствовал, что именно этим они тебе и отплатят...
Андерс попытался выпрямиться, но тщетно – пошатнувшись, он ухватился за обшарпанную стену. Тяжело привалился к ней спиной, морщась от боли. Его лицо было бледнее обычного, а руки тряслись от непреодолимой слабости.
Он медленно сполз по стенке вниз, запрокинул голову, прикрывая глаза.
– Помоги мне перетянуть рану, – не глядя на Мариан, попросил он.
"Я же била в сердце", – обещая себе не смотреть – она смотрела. Ловила каждое движение, каждый вздох, каждое слово. Цеплялась взглядом за окровавленную ткань.
"В сердце!" – после такого ведь не живут. Не выживают. Не спасает перевязка, не спасет ничто, кроме... Мариан даже в мыслях запнулась, вспоминая рассказ Андерса о том, как дух Справедливости обитал в мертвом теле.
Ей стало страшно.
Зажав рот ладонью, чтобы не закричать, Мариан поднялась на ноги, свободной рукой придерживаясь стены. Замотала головой, не сумев сказать вслух своё простое: "Нет".
Это ведь не Андерс. Это не может быть правдой.
"Что же ты медлишь? – снова тот же голос, вкрадчивый, тихий, но при этом заглушающий все вокруг себя. – Тебя гложет вина, и мы оба это знаем. Если тебе нужно его прощение – почему бы не добиться его сейчас?"
Лицо Андерса исказила мучительная гримаса боли. Он дышал тяжело и редко, словно даже на это ему не хватало сил.
– Скорее, Мариан, – с трудом прохрипел он. – Помоги... иначе...
"Иначе он умрет, и второго шанса у тебя не будет", – как усмешка звучит из глубин сознания самой Хоук.
Андерс повернул голову, глядя на Мариан затуманенными глазами. Видно было, что он уже на грани.
Тот, кто всегда оказывался рядом с ней в минуты слабости теперь сам был беспомощен. Тот, в чьем обществе она нуждалась, нуждался сейчас в ней. Так чего эта упрямица медлит?
"Или таким – сломленным, жалким и слабым – он тебе не нужен?"
– Н-нет, – вместе со слезами, вместе с отчаянием.
Нет – не таким. Нет... нужен. Вот только он мертв. Умер от её руки и то, что она видит, не может быть правдой. Как и всё здесь.
Всё, что её окружает.
Может... Может если у неё не получается сбежать, то она сможет этот кошмар разрушить? Был ещё один вариант, возникший почти что тот час... Но... Нет. Это было бы слишком.
– Прости, – выдыхает она и делает прерывистый вдох, – прости меня...
Она развернулась, хотела бежать, но пламя позади взметнулось огненной стеной. Удушливый дым стелился над самой землей и  поднимался выше. Мариан пришлось отступить назад, невольно оказаться ближе к Андерсу. Магесса взмахнула рукой так, как сбрасывают с кистей ненужную воду, резко сомкнула ладони, воздух разорвал хлопок. Пространство сжалось, чтобы в следующую секунду ударить оглушительной ударной волной по зданиям. Камень мелким крошевом посыпался вокруг, крупные обломки проломились вовнутрь домов, раздался треск, что-то упало и больно ударило по плечу. Взмах рукой – и в образовавшиеся разломы жадным потоком хлынуло пламя. Мариан обернулась вокруг, между пальцев, болезненно цепляясь за кожу, плясал сгусток молнии.
Не успевший остыть город вновь запылал. Рушились дома, не выдерживая натиска взрывной волны. А ведь она столько положила на кон, спасая этот город. И теперь готова камня на камне от него не оставить.
Как непоследовательно.
Стена за спиной дала трещину – и в мгновение ока рассыпалась, накрывая Мариан и безвольно повесившего голову отступника градом горящих камней. Звуки стихли. Все вокруг погрузилось во мрак.
За окном гостиной поместья в Киркволле светило яркое солнце. Оно било в глаза, гладило теплыми лучиками по щекам. Кто-то потянул Мариан за рукав, и сквозь сон до неё донесся тоненький обеспокоенный голос:
– Мама, мамочка! Почему ты плачешь?

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]

Судорожно вздохнув, словно ещё секунду назад она задыхалась, Хоук резко села, зажмурившись, постаравшись отгородиться рукой от солнечного света. Она закрыла глаза на секунду, чувствуя, как что-то забралось на кровать, ткнулось теплом в плечо.
– Ма-а-ам, – снова позвал тоненький голосок, от которого у Мариан внутри всё перевернулось, – мамочка, не плачь, пожалуйста.
Вокруг не было пожара, не было разрушавшегося Киркволла – там, за окном, он был залит солнечным светом. Ничего этого нет и быть не может, всё осталось в прошлом. Слишком далеко, но сны, иной раз, приходили. Бередили старые, давно затянувшиеся, но сочившие гноем раны. Рядом, обнимая её, ласковым зверьком подобравшись под бок замерла девочка, доверчивая и испуганная, пронзительно синими, словно высокое летнее небо, глазами смотревшая на неё. 
– Просто кошмар, – Мариан провела ласково ладонью по темным, непослушным волосам, склонилась и коснулась губами смуглого виска, – всё хорошо, жучок.
Кроха, шевельнувшись у неё в руках, прижалась к груди. Девочка поджала губы, задумчиво подняла огромные глаза к потолку.
– А ты потом лицо три раза, вот так, – она трижды провела ладошками по лицу сверху вниз, – и скажи: "Куда ночь, туда и сон прочь". Дядя Донник говорит, тогда плохой сон не сбудется.
– Он и не сбудется, – сон ведь был о прошлом, а его не вернуть. Его можно только видеть по ночам, но это не делает его ближе, не возвращает по-настоящему. Всего лишь иллюзия. Вымысел. Игра.
Девочка прижимается щекой к плечу Мариан, какое-то время лежит неподвижно, прежде чем откатиться в сторону и спрыгнуть с кровати, звонко шлепнув по полу босыми ступнями.
Обойдя кровать вокруг, она взяла Мариан за руку.
– Пойдем сегодня в эльфинаж, мамочка? – попросила она. – Дядя Карвер обещал покатать меня на грифоне, когда я приду в следующий раз.
Улыбнувшись, согласно кивнув и спуская с кровати ноги, Мариан замерла, зацепившись взглядом за собственные колени.
– Карвер? – она переспросила, словно не расслышала, понадеялась, что ей показалось. А потом её словно холодной водой облили.
Поднимая взгляд на девочку, Мариан тут же отвела его в сторону, не выдерживая синевы глаз напротив. Спросила то, что напрашивалось на язык, то, чего почему-то не знала – не могла знать. Ей казалось, что нечто похожее уже было. Она была уверена, что качала её совсем крохой на руках. Что помнила её первый плач и первый смех. Первые шаги и первые слова. Что... всё было.
Сколько она мечтала, чтобы услышать это заветное, хрупкое, звонкое, нежное и трепетное – «мама»? Как она – нет, они – были рады, узнав, что она ждёт ребёнка. Мариан помнила, но не знала откуда, лицо Фенриса в тот момент, когда сообщила ему. Как ждала её появления. Ждала и желала всем сердцем.
Вот только...
– Как тебя зовут?
Секунду девочка смотрела растерянно, явно не понимая, зачем матери понадобился от нее ответ на этот вопрос. Но потом улыбнулась и громко, четко ответила:
– Лиандра Хоук!
"Никогда не назову свою дочь Лиандрой" – если она когда-то об этом и думала, то сейчас это не играло уже никакого значения.
– Живу в верхнем городе, улица… улица... – девочка запнулась, силясь вспомнить, на какой улице живет.
Люди ведь часто заставляют детей запоминать такие простые вещи – адреса, имена, фамилии. И учат обращаться к стражникам, если потеряешься или заблудишься. Очевидно, девочка решила, что ей устроили проверку, поэтому насупилась, скрестив руки на груди:
– Не помню.
Просто, мило и естественно. Но реальность неуловимо рассыпалась по швам, ослабленная чужим сомнением.
Холодная бездна снова дышала в спину Мариан. И шептала ей издевательски: «Думаешь, это просто страшный сон? Попробуй проснуться».
Проснуться! Проснуться?.. Просну…

– Проснись, проснись!
Судорожно вздохнув, словно ещё секунду назад она задыхалась, Хоук резко села. Ощущение дежавю пронзило её насквозь, холодной змеёй скользнуло по позвоночнику – это замкнутый круг и выхода из него нет. И развеялось, словно наваждение, с подступающими со всех сторон ощущениями окружающего мира: холод, просачивающийся в палатку, отголоски тихих разговоров у костра, запах пыли, прикосновение к плечу. И не сомневалась, что вот это – настоящее. Мариан оборачивается в равной степени готовая ко всему, но в большей степени ожидая беды.
Широкополая шляпа, одежда – не как у Стражей. И вид измождённый, только глаза на бледном лице и кажутся живыми. Он не из Ордена – это слишком очевидно, выходит, агент Инквизиции? Хоук проводит ладонью по лицу, словно это помогло бы избавиться от липкой паутины сна и усталости.
– Что-то, – голос сразу не слушается, звучит хрипло, и приходится сделать паузу, прежде чем удается продолжить, начав при этом с начала, – Что-то случилось?

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]

Точно, кошмар. Наверное, она кричала во сне и этим потревожила чей-то покой и сон. Такое с ней случалось редко, но ведь случалось. И Мариан уже была готова извиниться за это, но следующие слова ночного визитёра ударяют под дых, словно тяжелый удар.
По спине пробежал холодок, вцепившийся в каждый позвонок и пересчитавший их, запустивший острые тонкие когти до самого сердца.
Мариан, уже почти что уверенная, что проснулась и вырвалась из череды собственных кошмаров задалась вопросом – а так ли это? Кто мог говорить о её семье – её давно уже мёртвой семье – которую она почти что каждую ночь видит во снах, как не другой дух или демон?
Осторожный и быстрый взгляд в сторону посоха был брошен так, чтобы не пришлось поворачивать головы. Кроме этого Хоук старалась больше не сводить взгляда с незваного гостя, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью ожидание беды.
Нет, она проснулась. Наверняка проснулась, но не могла понять, что происходит? Это всё проклятый Адамант – там было призвано достаточно духов, чтобы кто-то сумел остаться, избежав быть повязанным чужой волей. Одержимый? Не похож. Мариан повидала за свою жизнь достаточно одержимых и не один из них не вёл себя так. Не говорил о чем-то подобном – о том, в чём и себе не всегда признаешься. Сны – это ведь не более чем иллюзия, которую можно тщетно пытаться забыть с пробуждением.
Она хотела бы отстраниться от его руки, от этого до странного успокаивающего жеста, с которым он касался её плеча.
Внутри кольнулась игла – так она сама делала, очень давно, когда Бетани просыпалась в слезах, когда Мариан не знала, что ей сказать, но хотела забрать её страх, успокоить, дать понять, что всё хорошо, она здесь, рядом, и никогда не позволит случиться с ней беде.
Отстранилась Хоук медленно, так же заторможено и неторопливо, словно во сне или наваждении, повернулась к бледному, словно бы и не живому, мальчику.
– Умерла? – Да кто он такой?
Вскинутая в быстром жесте рука, с раскрытой ладони неопределенным импульсом, незавершенным заклинанием и толчком срывается энергия в чистом виде, в стремлении отшвырнуть, выиграть время.

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]

«Глупо», – эта мысль была быстротечной и закономерной, но легче от этого не становилось. Парусом вздулся полог палатки, взметнулись в воздух фонтаном земля и песок и мелким градом ударили по свободной руке, которой она заслонилась и попыталась закрыть лицо. Заполнил собой всё удушливый вихрь пыли.
«Даже не задела», – он так быстро ускользнув в сторону, словно мог угадать что она сделает в следующий миг. Или же просто знал.
Знал так же, как и всё то о чём говорил до этого. 
Сделав несмелый и быстрый вдох, Мариан тут же зашлась кашлем, закрыла ладонью нос и рот и вскочила на ноги, едва не столкнувшись со своим странным ночным гостем, размахивавшим шляпой и уже даже приподнявшим полог, чтобы попытаться избавиться от вездесущей пыли, вот только у него ничего не получалось.
Пригнувшись, Хоук выскользнула на улицу и полной грудью, во всю силу легких, вдохнула обжигающе прохладный ночной воздух. Взглядом зацепилась за всё так же спокойно сидевших в отдалении у костра людей, за теплый блеск доспехов, за давящую ночную тишь, не прерываемую ни песней, ни смехом, ни живой речью. Резко развернулась, встречаясь взглядом с ночным визитёром. 
«Справиться с чем?» – напрашивается в ответ, но Мариан упрямо поджимает губы и молчит.
Происходящее ей не нравилось, но хуже всего было неприятное чувство открытости, болезненная уязвимость. Слишком смело и просто он говорил о том, о чем она старалась лишний раз даже не думать, не признаваться самой себе.
Когда что-то болит, то Хоук точно знает и понимает, что болит только у неё. Эту боль не ощущает больше никто – ни случайный знакомый, ни лучший друг, не застывает в оцепенении где-то в другой точке мира её родной брат. И это нормально, это в порядке вещей. Именно так и должно быть. Можно сколько угодно пытаться описать то, что происходит у тебя в душе, как оно чувствуется и как болит, но словами всего не передать. Словами вообще ничего невозможно передать, нет таких слов.
Понимает ли этот странный мальчишка то, о чем пытается с ней говорить? Знает ли что тревожит? Хотя куда как важнее для самой Хоук – зачем он это делает?
Спящая боль спокойная, медленно тлеющая углями, с ней можно сколько угодно долго жить – Мариан в этом не сомневается. Но если тронуть её – все равно что осиный улей потревожить.
– Кто ты? – спокойней и сдержаннее, призывая себе в помощь всё своё самообладание, вместе с тем чувствуя неуверенность и страх. Сплошная неясность в происходящем оставляет за собой слишком много вопросов один из которых Хоук всё же решилась задать. Наверное, с этого вообще следовало начать, вот только опасения и подозрения, как и крепкая хватка кошмаров, не давали спокойно дышать.
– И что тебе нужно?

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]

Глубоко вдыхая холодный ночной воздух, Мариан в напряженном ожидании ждала разъяснений и хоть какого-то ответа. Но странный визитер с усердием отряхивался от красноватой здешней пыли, и время тянулось, секунда за секундой, словно вязкая патока и то, что ещё мгновение назад было примесью страха и удивления неторопливо перекипало в нетерпение и раздражение. Глухое, как далекие раскаты грома. И распространялось оно на всё, что её окружало: на пустыню, на видневшийся вдали острог крепости, на отсветы от костров, на саму себя, на…
«Коул, значит», – это лучше, чем совсем ничего, хоть и не давало пониманию глубины. Ещё слишком мало, чтобы сделать какие-то выводы, но уже достаточно, чтобы перестать сжимать в кулак пустую ладонь. Но Мариан слишком не по себе под немигающим взглядом чужих глаз.
«Значит, ты с Лавеллан?» – переспрашивать вслух она не стала, только тихо хмыкнула, пока пыталась наверняка припомнить видела ли этого парнишку раньше, пока была в Скайхолде, а после в Крествуде вместе с Элланой. И не могла.
– Говоришь так, словно это так же просто, как выбросить старую вещь.
Иногда она напоминает самой себе старую затертую куртку, которая вся расползается по швам, но всё пытается сохранить товарный вид. Потому что иначе – выкинут. Вот только старую куртку можно снять и спокойно заменить на новую, а что делать с собой?
Чувства – не вещь.
Их нельзя оставить так же, как она оставила дом в Киркволле, теперь уже никому не нужный, наполненный одними лишь воспоминаниями, ненужными вещами и отчаянием. Нельзя просто перечеркнуть, как неудавшееся письмо, и сжечь, чтобы от невысказанных слов остался только пепел.
Есть вещи и похуже, чем чувство вины. Есть безысходность, которая приводит к отчаянию. Это странное ощущение дыхания за спиной. Момент, когда то, что ты любишь – те, кого ты любишь – становится как снег, как пепел. Вот Хоук кого-то держит, а вот кругом уже только тонкий белых прах… и ничего.
– Говорят, чтобы избавиться от чувства вины, нужно суметь себя простить.
Может ли Хоук простить себя?
За многое – да. Но не за Бетани, которой не уберегла. Не за брата, живого, но потерянного для неё навсегда. И не за маму, с которой никогда не могла найти общий язык. И тем более не за тот год – последний год в раздираемом распрями Киркволле, когда она не сделала ничего. Наверняка могла хоть что-то, но почему-то не смогла. Или не захотела. Не за тот единственный день, когда не смогла просто сдаться, когда испугалась, когда сделала выбор – а правильный ли? Могло ли хоть что-то сложиться иначе? Хоук не уверена но, если бы время отмотали вспять, если бы у неё был шанс выбирать снова, она бы сделала всё иначе.
Она бы… спасла. Не сдержала обещания и спасла. Да? Каждый раз думая так, Мариан уверена, что врет самой себе.
Она выжила там, где не должна была. Не она.
Есть кое-что хуже, чем чувство вины. Мариан ненавидела себя, и ничто этого бремени не было способно облегчить.
Хоук закрыла на несколько секунд глаза, но темнее от этого в мире не стало. А когда снова открыла, луна в небе светила по-прежнему ярко, и мир был видимым и бесцветным.
– А если не получается, что тогда?

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]

Злится?
Ну конечно же, демон всё раздери, она тогда начинает злиться. Мариан не могла отрицать перед самой собой – а сегодня ещё и перед своим странным ночным гостем – что в действительности злится. И иной раз злость эта – и не только на себя – оказывается настолько всепоглощающей, что в ней можно сгореть. Но Хоук научилась искать в ней силы, чтобы двигаться дальше. Вперёд. Не важно куда именно – просто вперёд. Потому что если она остановится, то всё то, что она оставляет позади себя – догонит её, возьмёт в кольцо и раздавит между своими жерновами. Так ей казалось, так она чувствовала.
Коул, кем бы он в действительности ни был, в каждом своем слове оказывался прав и с этим было легче даже не просто смириться, а сразу начать принимать как данность, чтобы не утонуть в бесконечном ощущении невероятности происходящего и удивлении.
Продолжая молчать в ответ, упрямо глядя на тонкую и неровную линию впереди, едва различимую полосу слияния неба и земли, всё своё внимание Хоук направляет на мир окружающий, стараясь отгородиться от того, что ворохом искр от тлеющего костра взметнулось ввысь внутри. На раздражающий песок в котором увязает каждый её шаг, на прохладу, хватающую за пальцы и зябко обнимающую за плечи, на холодный свет луны и звезд. На то, насколько всё здесь чужое.
– Бетани? – она переводит на него взгляд и на мгновение щурится, словно хочет найти подвох, а затем, снова устремляясь вниманием к горизонту, вздыхает, – Бетани была…
И замолкает, опуская взгляд себе под ноги, стараясь вспомнить её такой, какой она была для неё всегда, а не той, в кого её превращали бесконечные кошмары.
Хрупкая на вид, но такая стойкая. Всегда ласковая, всегда нежная, всегда сама – свет. Как самая лучшая из всевозможных весен – живая и смелая, рассыпающаяся улыбками, крошками хлеба угощавшая птиц. До невероятного вмещавшегося в себя столько любви и жизни, что хватило бы, наверное, на десятерых.
Красавица, за которой всегда увивались парни. Мягкая и женственная, такая тихая и милая. Совсем не то что Мариан, которая всегда была как мальчишка: руки крепкие, удар поставлен, даже волосы остригла со смертью отца, чтобы не мешались в работе. Со стороны можно было решить, что это она, Мариан, а не Бетани близнец Карверу – голубые глаза, взгляд недовольный, усмешка резкая, кривая. И дерзит так же прямо и беззастенчиво.
Или же в младшей Хоук воплотилось всё то, чего природа не дала её старшим сестре и брату?
Когда им снились их первые, вызванные Тенью, кошмары, только Бетани могла понять её лучше, чем кто-либо ещё. Ни мама, беспокойство которой было заразительным, ни даже слова отца, который был для Хоук всегда примером, не дарили того успокоения, которое приносила ей сестра, когда сидела рядом – просто рядом, едва коснувшись кончиками пальцев руки Мариан – и как-то по-особенному, очень внимательно, молчала. И улыбалась, совершенно тихонько, незаметно, почти одними глазами. И эта светлая улыбка успокаивала лучше всех на свете слов и объятий, дарила надежду на лучшее, помогала сбросить с себя тяжесть жуткого видения.
Мариан помнила, как сама Бетани порой просыпалась в слезах, забиралась в кровать к сестре, пряталась под её одеялом, признавалась, что ей приснился кошмар и как страшно шумит ветер. И Мариан неизменно отвечала ей: «Я люблю тебя, перестань бояться». И не потому что нужно так сказать, чтобы успокоить, а потому что верила, что её любви хватит, чтобы уберечь целый мир от всех самых жутких ночных кошмаров.
Хоук пожимает плечами и обнимает себя за плечи. У неё никогда не хватит слов чтобы рассказать о том, какой была Бетани. И что она значила для неё. Кем в действительности была.
– Мне её не хватает, – порой даже сильнее, чем отца. Хотя бы потому что смерть Малькольма они смогли преодолели все вместе, а расставание с Бетани Мариан переживала сама.

[AVA]http://s8.uploads.ru/davc0.jpg[/AVA]
[STA]Shatter me[/STA]