Здесь повсюду был камень.
Он лежал под ногами, подступал с боков, кое-где простирался над головой, играл в холодных лучах полуденного солнца и отбрасывал благодатную тень, раскалялся за день на солнце, чтобы с его заходом отдать свое тепло горожанам. Даже живые зеленые острова деревьев и цветов обрамлял камень.
Из камня было сердце города, и его границы тоже защищал камень.
В каждом его сколе ощущалось его величие, в каждой трещинке крылась вековая история, но он молчал о том, какими путями оказался здесь и какой ценой превратился в огромный город. Он допел свою песню века назад, и ничто в этом мире не способно было поколебать его спокойствие. К чужой боли, скользящей по улицам серой чумной крысой, заглядывающей в каждую щель, пробирающейся в приоткрытые двери, завистливо смотрящей сквозь мутные стекла, точащей зуб на чужое счастье, камень был равнодушен.
А боль лежала под ногами, подступала с боков, простиралась над головой, играла в холодных лучах благодатного солнца… Коул узнал ее запах, и поэтому пришел. Проявляясь там, где больше всего нужен, он старался помочь. Одним хватало просто напомнить о чем-то важном, как рыбаку, в чью сеть Коул вплел крупные пурпурные вьюны, которые любила и растила ждущая старика на берегу дочка. Другим – помочь забыть, третьих, напротив, заставить вспомнить старую, ржавчиной застывшую на сердце горечь, помочь пережить ее снова, чтобы отпустить. С последними было труднее всех.
Боль, как заноза: не вытащишь сразу, пока достаточно лишь поддеть иголочкой - жди неприятностей. Она загниет внутри, вопьется так, что только вместе с плотью выдирать. Но даже так лучше, чем просто оставить ее: зарастать будет долго, заживет не сразу, но не убьет, как могла бы. К сожалению, не все понимали это, потому не спешили избавляться. Одни пытались забыть, похоронить глубоко внутри, другие лелеяли свою боль, полагая, что она делает их особенными. Не к каждому удавалось подобраться с первого раза. Приходилось отступать, стирать им память, пытаться снова.
В бедных районах Коул сновал чаще, чем в прочих. Приносил воду изнуренным тяжелым трудом рабам, подтыкал под сдиравшие кожу до самой кости кандалы одолженные у знатных дам кружевные платки и перчатки. Открывал не заколоченные бочки с рыбой, чтобы чайки могли полакомиться. Но этим роль рыбы в его делах не оканчивалась.
Сегодняшним утром Коул принес целую охапку к задней двери одной из городских лечебниц. Хотел разбросать у порога, чтобы привлечь котов. Живший в этом месте человек очень их любил. Когда-то у него был друг, рыжий котенок. Его отобрали много лет назад. Он хотел завести другого, но в городе, где трудно вздохнуть, их всех распугали или съели. И это была не единственная боль этого человека. Коул чувствовал всё: сожаление о проступках, ощущение брошенности, нехватку тепла – и намеревался помочь.
А еще хотел посмотреть вблизи, потому что таких людей, как этот, ранее не встречал. От него создавалось странное ощущение, словно ему тесно в этом теле. Как переполненная комната: все толкаются, пихают друг друга локтями, и каждому кажется, что именно он заслужил оказаться на воле скорее остальных.
На каждую ступеньку крыльца Коул положил в шахматном порядке по рыбине, остальное решил просто разбросать. Он не целился, полагая, что кошки сами найдут угощение по запаху. В итоге одна рыбина угодила в бочку, вторая повисла на дереве, третья и четвертая устроились бок о бок на вспаханных грядках, а последняя, пятая, звонко шлепнулась о входную дверь.

Отредактировано Cole (2016-11-30 21:18:57)

Показавшийся из-за двери человек не замечал Коула, хотя тот находился совсем рядом, справа от крыльца – протяни только руку и нащупаешь пальцами его грубую льняную рубаху. Но он не хотел, чтобы его видели. Бескорыстному, ничего не просящему взамен духу неважно было, узнают ли люди, кто им помог, запомнят ли его. Он старался действовать незаметно, чтобы не напугать, не обидеть, не сделать хуже, стирал память о себе, когда действия получались грубыми. Приходил неожиданно, словно из ниоткуда, и быстро исчезал, оставляя недоумевать – не померещилось ли?
Так поступил бы он и сейчас. Скользнул бы юркой ящерицей меж пристроек, свернул в переулок, оставив этого человека недоумевать наедине с рыбой, если бы странность ощущений не заставила его задержаться.
Трудно быть кем-то одним. Еще труднее – многими. Но этот человек пытался. Пытался… и был. Он не мог принять себя. Сменил десяток имен. Все время бежал куда-то, спешил, но от себя скрыться не смог. Так и остался собой. Но вместе с тем внутри у него, действительно, жил кто-то другой. Кто-то, кто принимал и себя, и его. И ему, сильному, бескомпромиссному, тоже было, о чем сожалеть.
Коул впервые встречал подобное. Два – как один. Первый не отличал себя от второго, их мысли и чувства сплелись, подобно стволам двух деревьев, которым не посчастливилось пустить корни на одном клочке земли, и теперь они отравляли друг другу существование, мешали расти и тянуться к солнцу. Их симбиоз стал настолько тесен, что они почти не замечали друг друга. Свыклись, вросли. Но Коул со стороны видел разницу, и не мог обмануться.
Их нелегко оказалось понять. Они перебивали друг друга. Хотелось закрыть уши, когда боль, такая разная, звучала невпопад расстроенным оркестром. Но в какой-то миг Коулу показалось, словно небо над головой окрасилось алым. Харкнул кровью огненный всполох, запятнав багрянцем крыши домов. Росчерк на лице тоже был красным, как кровь на руках, вгонявших кинжал в живую плоть. Как кровь на его собственных руках…
И следом холодная, всеобъемлющая пустота.
Стремительно протянув руку в грязной перчатке, Коул накрыл чужую лежащую на перилах ладонь своей. Он уже не беспокоился о том, что выдает себя и что теперь его заметят.
- Я хочу тебе помочь, - как ответ на прозвучавший ранее вопрос.
Коул действительно хотел, но не представлял, как.
Горе осужденного на смертную казнь – в неизбежности его воскресения из-за того, что другая его часть хочет остаться в этом мире. Что с этим можно поделать?

Коул беспокойно переступил с ноги на ногу, размышляя, с какой стороны подобраться. Он чувствовал боль этого человека, давно зарубцевавшуюся на сердце тянущим шрамом, нестираемым напоминанием о совершенной ошибке, которую невозможно исправить и ни в коем случае нельзя повторять. Боль и тяжесть раскаяния, чувства вины, собственного бессилия переплелись, вытягивая друг из друга силы, мешали вырваться наружу, но вглубь проросли далеко и очень прочно, и Коул пока не представлял, что с ними можно сделать. Он помог бы забыть, стер из памяти все, что ранит, как художник стирает с бумаги неудавшийся набросок, чтобы можно было переписать картину мира с чистого листа, но не хотел делать это насильно. А этот человек… обе его части воспротивились бы: одна считала тот чудовищный поступок правильным, другая считала себя не вправе забыть. И явственно различимый страх потерять себя, одновременно присущий обоим, не позволил Коулу решиться на такую помощь. Людей формируют их воспоминания. Из воспоминаний складывается Тень.
Но, пусть Коул не мог вырвать чужую боль с корнем, навсегда стерев ее из памяти этого человека, в его силах было помочь ему забыть о прошлом, хотя бы, на время. Отвлечь, порадовать, заглушить на время скребущую изнутри совесть, позволить почувствовать себя снова нужным кому-то…
- Найти тех, кому нужна твоя помощь, - отозвался Коул, сделал несколько шагов к садовой калитке и призывно махнул рукой. – Пойдем со мной.
Он ведь целитель, этот человек? Помогает людям, за небольшую плату и даром: так совесть грызет его меньше. А Коул всегда знал, кому требуется помощь. Он потянул целителя за рукав, прося пойти за ним, но отпустил, перед тем как ловко перемахнуть через запертую калитку. Путь Коула лежал по узкой, залитой утренним солнцем мощеной улице, под переброшенными между домов арками и бельевыми веревками с подобно знаменам развешенными на них простынями к крытому рынку. Он не сбавлял шагу, только изредка оглядывался, чтобы убедиться в том, что за ним следуют и не отстают.
- Сюда, - в тени каменного купола среди задернутых мешковиной прилавков, между лавкой капустника и бочкой с пресной водой складывали пустые ящики, в одном из которых копошилось что-то живое, пронзительно пища.
Коул опустился на корточки возле ящика, запустил туда руку, вытаскивая на свет тощего мокрого котенка. Тот испуганно вцепился в рукав рубашки и повис на руке, никак не желая перебираться на колени к духу, хотя именно Коул около часу тому назад выловил его и его братьев в мешке из моря у пристани а порту, куда пришёл за рыбой.